Возвращаться домой в таком виде – значило нарваться на гарантированные неприятности. Собственно, скандал с матерью был и без того неизбежен, однако стоило все же принять какие-то возможные меры ради его смягчения – ну хотя бы вымыть лицо и отчистить то, что удастся отчистить. (Пришить на прежнее место навеки потерянные в дворовой грязи пуговицы я, понятно, и не мечтал.)
В общем, мы с Гулей пошли к ней – благо раньше еще она сказала, что родители уехали куда-то и придут поздно ночью. Отложилось в памяти, что подымались на четвертый этаж чертовски долго – девочка несколько раз принималась плакать и всякий раз после этого глядела на меня как-то по-виноватому странно. Я даже взял ее за руку в какой-то момент и потащил – испугался, что так и останется сидеть на корточках на этой холодной и вонючей лестнице.
…Потом она долго возилась с ключом – по ходу дела опять начиная всхлипывать, но все же как-то превозмогла себя, втянула сопли и с грехом пополам входную дверь осилила.
Мы вошли. И вот, когда дверь захлопнулась за нами, Гулю вновь стало трясти – даже пуще прежнего. Сознаюсь, я растерялся. Потом, став старше и досыта наевшись этими обычными, в общем, женскими срывами, я, конечно же, научился с ними справляться – узнал, к примеру, что женщину в этот момент следует обнять за плечи, – но тогда, в десять лет, мне до подобного знания было еще очень и очень далеко: я лишь догадался вновь взять девочку за руки, и она этому, в общем, не противилась – хотя обе ее ладошки оставались безжизненно-вялыми, холодными и сухими.
Потом она чуть-чуть успокоилась – или, может, мне так показалось – и мы, освободившись от верхней одежды, все-таки пошли в ванную, где, встав перед раковиной и открыв на полную кран горячей воды, девочка вдруг вновь разразилась плачем.
– Ну скажи… почему… они… почему он… так говорил!.. – пробивалось через густые всхлипы, – почему он… так… все время… говорит… одно и то же?!..
Я ничего не понимал.
– Кто он?.. что говорит?
– Ну этот… этот Стас… который дрался…
– А что он?.. – все еще не понимая ни черта, я переспросил машинально, желая лишь успокоить разговором, – что он такого сказал?..
И тут Гульнара повернулась ко мне неожиданно резко: теперь она не плакала, хотя пара запоздалых слез еще стекала по щекам на подбородок – сперва одна, за ней другая. Девочка смотрела на меня – глаза в глаза – так, как смотрят, наверное, перед прыжком в холодную воду:
– Скажи… ты тоже веришь… про это черное пятно… на попе?..
Я, прямо сознаюсь, оторопел. Немедленно возникло гнетущее чувство какой-то постыдной пустоты – той, что вызывается невыполненными обязательствами или же чьим-то решительным непониманием тобою сказанного. В самом деле, ведь я же помнил, как озадачился, впервые услыхав это странное слово, и как вместо того, чтоб разобраться, просто вывел его из зоны внимания, сдвинув в ту мусорную корзину, где сгрудились, дожидаясь своего часа, грязные и диковинные ругательства.
– Подумаешь… Стас, он такой… всегда говорит только гадости… мы и не слушаем его никогда толком…
Я хотел добавить что-то еще про Стаса – однако Гуля прервала мою речь и, уперевшись кулачком мне в плечо, чуть оттолкнула назад.
– Отойди немного пожалуйста…
Я подчинился, так и не успев ничего сообразить.
Теперь нас разделяло где-то шага полтора – или даже один, но присущий взрослому человеку. Теплая вода лилась себе из крана по-прежнему – не встречая на своем пути препятствия вплоть до самой решетки выпуска…
