Дневник. 1917-1919 - страница 9

На подобные нелепости способны только такие верхогляды и быстролетные карьеристы, которые никогда на своей шкуре, нервах и совести не испытали всех ужасов и всех тяжестей таких положений.

Когда очередь дошла до меня, то я резко, определенно и решительно заявил, что сейчас даже и заикнуться нельзя о наступлении; юлить и молчать не приходится, и мы, стоящие у войск и знающие их настроение, обязаны твердо сказать верхам правду и заявить о необходимости раскрыть глаза и перестать играть в какие-то прятки. Мы тяжко больны, неспособны к боевой работе, и нам нужно спокойствие и отсутствие потрясений; в этом весь оставшийся у нас шанс на то, чтобы справиться с надвигающейся на нас лавиной развала. Никакими самыми грозными приказами и решительностью теперь уже не помочь; сломанной во многих местах палкой нельзя наносить сокрушительных ударов; наша же командирская палка сломана так, что рассыпется на куски при первом ею размахе.

Мое мнение сейчас сводится к тому, что надо распустить армию и оставить только добровольцев, обеспечив их во всех отношениях самым лучшим образом; я считаю, что останется около миллиона, а этого вполне достаточно, чтобы продолжать оборонительную войну при тех технических средствах снабжения, которые теперь у нас есть. Образовавшиеся кое-где ударные батальоны служат отлично, дерутся геройски, и на них надо базироваться; действия этих батальонов во время июльского наступления и при рижском прорыве, где такой батальон 38-й дивизии буквально спас всё положение, безупречная служба ударного батальона 120-й дивизии дают полное право надеяться, что с этими частями мы удержим фронт, особенно если нас не будет трогать и губить тыл. Ведь в этом последний шанс и единственный исход, так как с войсками, в том состоянии, в котором они сейчас находятся, мы не только не можем наступать, но не выдержим даже более слабого удара, чем то было под Ригой и Якобштадтом.

Мне истерически возражал Антипов на тему «не разрушайте организации». Я ему ответил, что как же можно говорить о спасении организации, когда она вся сгнила и сгнившее заражает последние остатки здорового; в катастрофические времена нельзя жить ответами шаблончиками и прогнившей рутиной. Преступно закрывать глаза на происходящее: язва расползается, она захватила последние еще державшиеся части – мой корпус и кавалерию, и я официально докладываю, что мой корпус к бою неспособен, приказов не слушает.

Остальные командиры корпусов одобрительно мне поддакивали, но когда надо было решительно высказаться, то замолчали, и в результате всё совещание свелось к толчению воды в ступе.

Болдырев произвел на меня отрицательное впечатление; какой-то усугубленный момент былых времен под густым академическим соусом, важен, категоричен больше чем надо, хвастается своим опытом, а какой это опыт, мы все в действительности знаем очень хорошо: всё больше по части верхоглядного летания по штабам; у него даже нет привычки к огню, что он показал, когда был у меня на участке и шарахался от каждого выстрела. Своего мнения у него нет, болтается, как флюгер на слабой оси.

Пришедшие с тылу газеты совсем скверные; шансы большевиков идут, по-видимому, быстро в гору; для этого теста присланы из Германии хорошие дрожжи, и опара на них поднимается чудесная; развал последних остатков государственности идет в тылу на всех парах; дерзость и преступление подняли голову и пируют. Анархия и погромы разливаются по стране широкой волной; реальной власти нет, ибо разговоры и резолюции – это не власть; сил и средств борьбы с анархией нет и им неоткуда явиться. Клетки раскрыты, дикие звери выпущены, и их поводыри обречены нестись впереди и давать зверью всё новые и новые подачки; ни остановить, ни тем паче вернуть в клетки уже нельзя. Происходит крах еще небывалого в истории размера, трещат и разрываются все связи, рушатся стены и сыпятся камни; повторяется сон Навуходоносора.