– Люд, привет! Спросить тебя хочу.
– Давай.
– Мы с тобой после той поездки в храм так и не поговорили. Не перебивай, я знаю, что должен был. Скажи, тебе не захотелось пойти еще раз?
Я решила не торопиться признаваться, что не захотелось:
– Снова в семь тридцать утра?
– Ночью.
– Да ладно! Так бывает?
– Бывает. На Рождество и Пасху. Сейчас ближе всего Пасха. Хочешь пойти? Кстати, нарядиться можно во что хочешь.
– Чтобы вы снова стебаться стали?
– В Пасху можно. Причащаться тоже можно, но я не знаю, крещеная ли ты.
– Я знаю. Точно нет.
– Эхххх. Тогда нельзя. Но надевай все самое красивое, потому что Пасха на самом деле называется Воскресение Христово. И это самый важный день года.
– В нашей семье важнее Нового года ничего нет.
– В семье нет, а для христиан есть. Но ты этого пока не понимаешь.
Заметив, что я начала закипать, Коля свернул разговор. И уже в дверях, не оборачиваясь, шепотом произнес:
– А можешь английский окорок запечь в воскресенье? Как ты умеешь ― большим куском.
Кажется, он сейчас замурчит от воспоминаний об удовольствии, как кот.
– Могу. Правда, не совсем тот, правильный не выйдет ― на него неделя нужна, но…
– Люд, мне все равно.
Он просочился в дверь, а я рванула к шкафу, пересмотреть «самое красивое» из того, что могло подойти к этому событию. Я девушка догадливая, и одного ляпа вполне хватило, чтобы понять, что мое понимание красоты не совпадает с эстетикой церковной одежды. Выяснила, что мне (как всегда) одежду некуда складывать и нечего надеть, занервничала. Но, вспомнив о заказе Коли, успокоилась: может, подходящего случаю наряда у меня и не найдется, возьму мясом. Закрыла дверцу шкафа, а она неожиданно так жалобно скрипнула, будто расстроилась вместе со мной.
Оделась я, кстати, правильно ― джинсы, свитер, куртка, ботинки. Днем солнышко уже припекало, ночью же температура выше четырех градусов не поднималась, так что, выйдя из дома субботним вечером в начале одиннадцатого, я пожалела об оставленном дома пуховике.
Ехали мы уже узнаваемой дорогой, поэтому она не показалась настолько жуткой и длинной.
Спать не хотелось, разговаривать тоже. Поэтому, пока мальчики что-то тихонько обсуждали, я привычно рассматривала людей, придумывая им биографии. И вскоре заметила, что значительная часть пассажиров в метро и автобусе одеты хотя и в разное, но похожее. Женщины сплошь в красных юбках или ярких платьях. У многих на плечах алели накинутые палантины или платки. Даже мужчины были неуловимо нарядны.
И переглядывались они, хотя и видно, что незнакомы друг с другом, но будто связывала их какая-то общая тайна. (Упс, какой высокопарный слог! Этак я поэтом стану.) Машинально отметила – удивилась, как непривычно много для позднего часа детей.
*****
Здание церкви ярко светилось всеми огнями, какие только в ней можно было зажечь. Мы зашли внутрь и сразу вернулись на улицу: народу ― не протолкнуться, но я успела заметить, что внутри ничего не происходило, только где-то далеко впереди мужской голос читал откровенную тарабарщину – непонятный набор слов. Толпа покачивалась, переливалась из стороны в сторону, ее распирало, будто дрожжевое тесто в кастрюле, и оно грозилось вырваться и убежать. А лица будто сливались в одно, объединяли их торжественность и нетерпеливое ожидание.
На улице Коля дал нам с Олегом по красной свечке ― когда только купить успел – и сказал ждать. Ждал и он. В полночь началась невообразимая кутерьма, которую трудно будет описать. Из церкви вышел тот высокий дядька в длинном платье и священники в чем-то красном с толстыми свечами в руках. За ними шли многочисленные служивые и прислужники, и они отправились обходить церковь. Хор что-то пел, подпевали люди. Тут же зазвонили колокола. Словом, грохот стоял невообразимый. Почему-то стало весело, но не смешно, скорее радостно, хотя смысла в этой радости не было никакого.
