Дневник Рыжего - страница 34

Миха нас обрадовал, сказал, его родители только вчера обсуждали, что в музее объявились приезжие и подробно расспрашивали Домового про поместье. Домовой — это смотритель музея. Злой такой дед, всех ненавидит, только над залежами барахла и трясется. Я его видел мельком на улице. Кличка ему не очень подходит, Леший какой-то. Дикий. Его кустистая борода на висках сливается с бровями. Из этих зарослей он выглядывает, как из засады, и всех подозревает. На лице так и написано: кругом враги.

Так что копатели уже есть. Осталось изобразить Мёртвую деву. Миха был против, отговаривал нас и предостерегал. Да и родители у него строгие, ночью вряд ли отпустят бродить по лесу. Если только сбежать. А он не из тех, кто сбегает. Он из тех, кто без напоминания зубы чистит и всегда в незнакомом здании изучает план эвакуации. С Зигогой проще — его растит только отец, которого постоянно нет. Он вообще ни у кого не спрашивает разрешения. А ещё у Витька осталось мамино свадебное платье с фатой. Парик мы позаимствовали у бабушки Михи. Правда, после того как на нём окотилась кошка, он свалялся колтунами. Миха клялся, что его стирали.

Когда я надел костюм Мёртвой девы, пацаны изумленно затаили дыхание, а я просто офигел. Обидно, что из меня такая красивая девчонка получилась. Потом забелили гуашью лицо, нарисовали круги под глазами и кроваво-красный рот. Помаду я у мамы взял. Она ей редко пользовалась, говорила, что рыжим противопоказан красный цвет что в одежде, что в косметике. Это вульгарно. Именно так я и выглядел. Как низкопробная гейша. Но, блин, красивая. С фатой на лице — офигенно и предынфарктно.

Дождались сумерек у Витька дома, он у Шестого моста живёт, от него ближе всего к развалинам. Миха повздыхал-повздыхал и ушел, просил потом ему всё пересказать.

Мы крались через лес осторожно, но ржали, как кони. В деревне только начало темнеть, а в лесу уже наступила полноценная ночь. Зигога знал дорогу и шёл смело, а я спотыкался и придерживал платье, чтобы оно не цеплялось за ветки. Копателей мы ждали почти два часа. Я бродил по развалинам и выл. Больше от расстройства, а не потому что в образе. Такой концерт, а зал пустой. Некому оценить премьеру спектакля. Мы уже собрались уходить, когда наконец-то появись зрители. К сожалению, не копатели, а влюблённая парочка. Видимо, пришли сюда за романтикой и уединением.

Он вдохновенно вешал ей лапшу на уши, а мы прятались под лестницей и едва удерживались от хохота. Витёк зажал рот ладонями и беззвучно рыдал от смеха. Я выполз из укрытия, на корточках кое-как обошел стену и спрятался за деревьями. Какой бы замечательный ни наложили мне грим, вблизи его лучше не разглядывать. Грань между смешно и страшно была очень уж размытой.

Когда парочка приступила к поцелуям, я вышел из укрытия и побрел вдоль стены, то и дело прячась за колоннами, будто мерцающий призрак. Выть не пришлось. Им хватило и вида. Девушка так завопила, что Витёк перестал сдерживаться, его смеха всё равно никто не услышал. Парень побелел и едва не упал в обморок. Когда очухался, девушка уже ускакала в сторону деревни. Он ринулся следом. Даже не оглянулся, только пятки сверкали.

Мы ещё поржали немного и тоже пошли в сторону дома. Переоделся я у Витька и смыл грим. Мама заметила за ушами белые разводы краски, но не отругала. Как и за то, что я задержался в гостях у друга. С тех пор как мы приехали к тёте Жене, она сама выглядела как призрак — полуживая и бледная. Даже не играла ни разу, хотя в доме тоже имелось пианино. А ведь музыка для неё не просто работа, это её жизнь. Вот она словно выпотрошенная, без души. Как же ей тяжело дается расставание с папой. Она думает, я не слышу, как она плачет ночью. Да и днем плачет. Тётя пытается её встряхнуть деревенской работой, то корову зовет доить, то курей щипать на бульон. И моя мама тонкими музыкальными пальцами выдирает перья из ошпаренных тушек. Безразлично, но очень даже ловко, будто всю жизнь этим занималась.