Несколько потрёпанных учебников скидываю в не менее замученный жизнью шкафчик, расположенный в самом дальнем углу длинного коридора, и квело бреду к первому (согласно расписанию) кабинету. Но постучаться и зайти не решаюсь: мне страшно представить, сколько пар глаз моментально вонзится в меня недобрыми взглядами, если я заявлюсь вот так, посреди урока. А потому мысленно вычёркиваю испанский из расписания и даю себе слово набраться смелости к следующему.
Шаркая балетками по испещрённому чёрными полосами грязному линолеуму, дохожу до школьной столовой и вспоминаю, что именно здесь договаривалась встретиться с Тео. Беглый взгляд на часы: до назначенного времени осталось не так и долго, не больше тридцати минут. И как бы сильно ни бил в нос удушливый запах перегоревшего масла, царящий вокруг, беру бутылку воды и что-то наподобие сэндвича, благо, деньги на обеды Анхель успел ещё с утра сунуть мне в руки, и благополучно занимаю неприметный столик в углу возле окна.
Правда, в считаные минуты моё уединение заканчивается. Топот чужих ног, смех и болтовня постепенно начинают заполнять пространство вокруг, отчего сердце уходит в пятки. Зря я надеялась, что до столкновения с реальностью у меня есть в запасе полчаса.
Мне хочется сжаться и стать невидимой. Понимаю, что если при Тео и возле кабинета сеньора Гомеса эти отморозки не скупились на слова, то здесь и вовсе сожрут, не подавившись. Проклинаю себя за то, что не надела поношенные вещи Мики, а выбрала, как последняя идиотка, белоснежную блузу и строгую юбку в клетку. В своём деловом и безупречном стиле среди толпы оборванцев я подобна красной тряпке в руках неопытного тореадора.
Сквозь бешеное биение сердца, эхом отдающееся в ушах, различаю летящие в свой адрес очередные выпады и смешки. Господи, да когда же это закончится?!
— Эй, ты язык проглотила? Отвечай!
Голос грубый и безжалостный. Он бьёт похлеще пощёчины, заставляя и без того напряжённые нервы с треском разрываться.
— Отцепись от неё! Видишь, и так вся трясётся!
Почему они не могут оставить меня в покое? Неужели не понимают, что мне и без них тошно находиться здесь: чужая школа, чужой город, чужая страна.
— Может, она не понимает по-нашему?
Закрываю глаза, чтобы вернуться домой хотя бы в своих воспоминаниях. Я не выдержу в этом аду целый год!
— Эй, милашка, за какие грехи тебя сослали в Тревелин?
Голосов, диких, грубых, становится всё больше. Кожей ощущаю на себе любопытные взгляды: ещё бы, для всех я сродни цирковой обезьянке, этакий невиданный доселе диковинный зверёк!
Зажимаю руками голову, склоняясь к паршивому сэндвичу с вонючим соусом, смачно вытекающим на тарелку. Разве люди могут такое есть?
— Смотри, она ещё и нос воротит от чорипана¹. Ну, конечно, куда этой Барби до еды простых смертных?
Помещение оглашается истеричным смехом, напоминающим лай своры бездомных собак.
Эти люди видят меня впервые. Они не знают меня, но судят! Называют чокнутой, хотя сами в эту секунду напоминают буйно помешанных.
В уголках глаз скопились слёзы. Знаю, что стоит только моргнуть, как они тут же станут достоянием озверевшей толпы. Но давать лишний повод для издевательств не собираюсь.
Внезапно всё смолкает. Слышу недовольное бурчание и звуки удаляющихся шагов. Мне бы вздохнуть с облегчением — всё позади, но понимаю: шакалы разбегаются, когда на охоту выходит более сильный, наглый и бесстрашный хищник.
