То есть я, конечно, не наивная фиалка из монастырской школы, которая никогда не видела представителей противоположного пола. Естественно, я понимаю, что со мной. Но мне и самой страшно себе в этом признаться. А еще я не знаю, виной тому треклятое зелье из лаборатории или сам Костя, которого я теперь перестала называть Мажором даже мысленно.
Поднимаю на него глаза. Он тоже смотрит на наши переплетенные руки, не на меня. И я делаю самое простое, что могу предпринять в слишком сложных для меня обстоятельствах — перекладываю ответственность на другого.
— Костя, что происходит?
Холостов вздрагивает, будто ушел в свои собственные мысли слишком глубоко, и я вырвала его буквально из другого мира. У меня внутри холодеет: может, уснул, а я тут надумала.
Но нет, сонным он точно не выглядит. Поворачивается ко мне.
— Между нами? — спрашивает серьезно.
И я тяжело сглатываю. О да, не одна я самая умная — он тоже умеет переложить ответственность на ближнего. Стоит мне сейчас стукнуть его по плечу, рассмеяться и сказать: «Ты о чем? Я о библиотеке!». И все, напряжение исчезнет. Зуб даю, что Холостов с энтузиазмом поддержит мою версию. Уверена… А на завтра все повторится.
— Между нами, — киваю, чувствуя, что совершаю нечто непоправимое. Нет, не в смысле неправильное, а то, что уже нельзя отмотать назад.
Я не могу, а он может. Потому как отпускает мою руку и разводит своими.
— Да ничего. Так, сидим.
И да, это все-таки облегчение, когда перекладываешь ответственность на другого, а этот кто-то принимает решение за вас обоих. Правильное решение.
— Вот и я так думаю! — поддерживаю преувеличенно бодро и вскакиваю на ноги. — Ну что? У нас еще есть пара-тройка часов поспать, — окидываю взглядом обстановку комнаты: вроде бы все на месте, следов обыска мы не оставили, — так что… Ой! — ойкаю, потому что мне на плечи вдруг ложатся чужие руки и с силой поворачивают на сто восемьдесят градусов. Когда он встать-то успел?
Стоим прямо друг напротив друга, и мне приходится задрать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.
— Резеда, вот именно, что самый гребаный «ой» в моей жизни, — непонятно произносит Костя.
И я только хочу спросить, что он имеет в виду, как тот берет мое лицо в ладони и целует. В губы, почти невесомо, не так, как под воздействием зелья. А мое сердце совершает предательский кульбит.
Отвечаю. О да, это не так, как тогда. Потому что мы оба полностью отдаем себе отчет в том, что происходит. Одна рука Холостова перемещается мне на талию, вторая — на затылок. Без сомнения, я не первая девушка, которую он целует по собственной воле, а я не знаю, куда деть руки. Приподнимаю, касаясь ладонями его плеч, и снова убираю, будто обжегшись. Это так глупо…
Костя на мгновение отстраняется, смотря мне прямо в глаза; в моих, наверное, сразу читается то, что я чувствую себя самой большой дурой на свете. И он сам берет меня за руки и кладет себе на шею. Знает о моей неопытности, и от этого мне хочется вырваться и убежать, чтобы не быть посмешищем. Но Холостов снова притягивает меня к себе и на этот раз впивается в губы куда резче. И это… крышесносно.
А когда поцелуй прерывается, Костя просто прижимает меня к себе. Обвиваю его руками за талию. Оба тяжело дышим, моя голова — на его плече, его ладонь — на моих волосах.
— Лерка, — голос Холостова необычно хриплый, похож на мой, когда мне передавили горло, — пошли сейчас спать, ладно?
