— Правда думаешь, тут что-то может быть? — спрашивает за спиной Холостов, подводя свое «солнце» ближе, чтобы дать мне больше света. Ясно, он решил быть на подхвате, а не главной рабочей силой. Ладно.
— Мы думали, что и в библиотеке ничего не будет, — напоминаю, не оборачиваясь.
— Истину глаголишь, — соглашается Костя, явно зевая.
Да, проводить расследование каждую ночь перед занятиями — идея так себе. Если сегодня ничего не найдем, то завтра нужно выспаться. Тем более что вопрос с пропавшей из библиотеки книгой можно поднять и днем.
— Ничего?
— Ничего, — подтверждаю мрачно и встаю с корточек — обследовала нижние полки. — Стол? — предлагаю.
Холостов пожимает плечами.
— Погнали.
Воспоминание 96
— Тоже ничего?
Дергаюсь от прозвучавшего над головой голоса и врезаюсь макушкой в столешницу, под которой нахожусь на четвереньках. Матерюсь вполголоса, ощупывая пострадавшее место — вот только шишек мне не хватало.
— Ниче…го, — бурчу и пячусь назад, перебирая руками и коленями по полу.
В том-то и дело, что ничего: ни потайных ящиков, ни надписей, ни приклеенных скотчем под столом записок. В ящиках, шкафу, в ванной комнате, под кроватью, под матрасом, за батареей — ни-че-го. Это фиаско и зря потерянная ночь. Ожидаемо? Да. Обидно? Все равно — да.
Холостов по-джентельменски протягивает руку, хватаюсь за нее и встаю в полный рост. Помощь своевременная: я провела в безуспешных поисках в неподвижности под столом не меньше четверти часа, и ноги успели затечь.
— Мне почему-то казалось, что он все-таки сам стащил эту книгу, — рассуждаю вслух. Плюхаюсь на кровать, упираю локти в колени. Спать уже не хочется, а понять, что произошло — очень даже.
— Может, и стащил, но ее уже нашли до нас, — выдвигает версию Костя. Садится рядом.
Хорошая такая версия, жизнеспособная. Но тогда неужели никто не связал внезапную смерть студента с наличием в его комнате книги, которую нельзя, по правилам, выносить из библиотеки? А если связал, но промолчал, то кого-то прикрывает? Обыск в комнате проводили не только местные, присутствовали люди из самого Совета. И все сказали: ничего необычного нет, насильственной смерти не было. Тогда… А черт его знает, что тогда.
— Ну, мог же он из нее листок вырвать, записку написать… — продолжаю сокрушаться.
— Татуировку себе на лбу сделать, — в тон подсказывает Холостов. И мне очень хочется его в этот момент ударить. Нельзя, нельзя смеяться над смертью. Уже замахиваюсь, но Костя ловко перехватывает руку. — Тормози, — говорит, на сей раз предельно серьезно. — Мне не смешно от того, что произошло и происходит, если ты об этом.
Перестаю вырываться, а он так и не отпускает мою руку. «Солнце» маленьким желтым шариком парит над нашими головами. А моя ладонь по-прежнему в его ладони, и я не хочу ее отнимать. Просто сижу, смотрю на наши переплетенные пальцы и молчу.
Не знаю, что со мной, почему так на него реагирую. Почему до этого не так? Ведь раздражал, не нравился даже чуть-чуть. А сейчас мне просто доставляет удовольствие с ним разговаривать, открыто, не думая, говорить первое, что придет в голову, и не бояться, что меня осудят или неправильно поймут. Нравится просто быть рядом. Даже касаться, хотя нарушение личного пространства для меня всегда было сродни святотатству. Вчера в библиотеке, когда всего на миг показалось, что именно он может оказаться предателем, мне стало чуть ли не физически больно. Что со мной?
