Объясняю этой «саранче», что сыны мои погибли у Будённого, объясняю ихним комиссарам, так они и слышать не хотят. Три коровы съели. Осталась одна. Пришла из табуна. Вымя ей распёрло, доить надо, а её застрелили и стали рубить на куски, не снимая шкуры. Старуха упала на ступеньках крыльца и умерла. Разорвалось сердце. Говорю им: «Вряд ли Чингисхан или Мамай, или Гирей так делали».
Они мне говорят: «Молчи, атаманский прихвостень, а то и тебя на мушку возьмём. Не знаем мы не Мамаев, ни Гиреев, а вот Троцкий приказывает против казаков направить металл и огонь». А я, Иван Павлович, работал и не за чей хвост не держался. Я делал своё дело так, как его надо делать. Я был обязан подготовить казаков-новобранцев в полк так, чтобы они знали команды пешего и конного строя и умели их выполнять, умели правильно седлать коня, садиться в седло, сидеть в седле на месте, при движеньи рысью, намётом, скакать на обгонки, рубить шашкой правильно. Лучше донцов никто не рубит. Никто у меня не отвертелся от полка, но и больного я в полк не пускал. Ни одного сироту не послал в пластуны. Всем покупал коней, справу, и они служили как настоящие казаки.
Последний год я служил. На смотре казачат мне в 1916 году генерал Груднев дал благодарность в приказе по округу, седло с нагрудником, сорок рублей деньгами и почётную грамоту.
Начала собираться в дорогу «саранча» и стали жечь дома. Выжгла всю площадь. На нижней улице сожгли дом и один магазин Дугина. Один парень шестнадцатилетний из рогатки с соседнего дома пустил чугунку и попал прямо в глаз одному поджигателю. Тот заорал и побежал, а за ним и вся поджигательная команда убежала. Так была спасена нижняя улица.
А те, что жили в моём доме, начали таскать солому под крыльцо. Я лёг на солому и говорю: «Жгите вместе со мной». На наш шум зашёл во двор ихний главный комиссар и запретил поджигать. Еврей, а спас мне дом.
Ницененков двухэтажный дом два раза обливали керосином. Керосин выгорит, а дом не загорается.
Жил я. Трое детей бегало по дому, а теперь никого. Старуха-песенница не выдержала. Дети все трое в неё пошли, все песняры были. А старуха в девках на клиросе пела. Бывало, как запоёт с детьми, так дух радуется. А сейчас никого. Дочка Машенька такая была умница. Замужем в Трёх Логах. Умерла от тифа. Остались два мальчика пяти и трёх лет, отец погиб у Будённого. Круглые сироты. Кровинушка родная, надо помочь, а чем? Ох ты, жизня! Извиняй, Иван Павлович, много я тебе наговорил. Амбары забирайте. Прощайте.
– Спасибо, Мартын Лукич, за амбары. Сегодня будем занимать.
Из кабинета уходил не тот Мартын Лукич, высокий стройный, красивый казачина, а сгорбленный старик среднего роста, на полусогнутых ногах с шаркающей походкой.
– Что делает горе с человеком, – подумал Красненький, глядя Мартыну Лукичу вслед. И ещё раз подумал о бессмысленности пролитой им крови.
Вернувшись к ветрякам от Мартына Лукича, Михаил повёз по дворам муку для раздачи. Подъезжая ко двору Христины Клименко, он заметил, как колыхнулась занавеска. «Сейчас выйдет», – подумал Михаил. Получив почти полный мешок муки, Христина попросила:
– Михаил Иванович, помогите занести.
Михаил спрыгнул с арбы, взял мешок за углы:
– Берите, Христина Петровна за гузырь.[14]
Когда занесли муку и Михаил пошёл к выходу, Христина шагнула наперёд Михаилу, взяла его за отвороты полушубка, толкая посадила на стул:
