Сейчас всё изменилось. Алёна кое-что слышала от подруг, которые иногда посещали её хоромы, о слухах, которые ходили по городу. Но в основном эти слухи к ней просачивались через кормилицу-няню Марфу. Она преданно служила ей с первых дней её рождения. Да ещё от дворовой девки Миланьи, приставленной к ней с отрочества.
Вот от них Алёна знала, что про её замужество толкует вся столица и всё Московие. В знатных боярских домах, в избах и в простых торговых лавках на её брак с Александром смотрят с надеждой, как на залог мирного существования двух враждующих прежде государств.
– Замужество царской дочери посеет мир и любовь с литвинами. Мир – это покой и процветание. Мы устали воевать с соседом, война с ним приносит нам слёзы и бедность, – так одинаково мыслили и говорили в богатых хоромах и в бедняцких избах.
Непривычно Алёне быть в центре внимания, но за последнее время она стала понемногу привыкать. Тем не менее, когда литовские послы, знатные ясновельможные паны, встали перед ней на одно колено и с таким пылом просили её любить их государя, ей не хватило выдержки.
Алёна смутилась, лицо её вспыхнуло, она хотела что-то ответить, поблагодарить, может быть заверить и обнадёжить, но вместо этого всхлипнула и заплакала. Так и стояла она, двадцатилетняя красавица стройная и привлекательная, напоминающая в этот момент обиженного ребёнка, посреди зала, а перед ней – более десятка коленопреклонённых мужчин, слегка обескураженных её слезами.
Сердце Ивана Васильевича сжалось от жалости к любимице, он хорошо понимал её состояние. Много тревог и волнений взвалил он на эти хрупкие девичьи плечи, устраивая свои государственные дела, рискуя личным счастьем дочери. Он поспешно, чтобы отвлечь внимание присутствующих от дочери и дать возможность ей взять себя в руки, обратился к послам:
– Хочу видеть того, кому навсегда отдаю любимое дитя своё.
Послы, поспешно поднявшись с колен, засуетились, вынули из ларца резной кипарисовый складень, показывая изображённый на нём лик Великого князя Александра.
– Мы предусмотрели и привезли в Москву лик нашего государя, писанный на этой тонкой кипарисовой доске, – ответил князь Ольшанский, приглашая государя осмотреть изображение.
– О, настоящий королевич! – воскликнул Иван Васильевич, рассматривая внимательно рисунок. – Подь сюда, Олёнушка! Что слёзы-то льёшь! Глянь, какой красавец! – он передал портрет подошедшей к нему Алёне и, чтобы подбодрить и успокоить её, сказал шутливо:
– Красивый, такой молодой, а уже Великий князь! Я сей лик себе в Москве оставлю на память, а ты его будешь в Литве лицезреть. Он рядом с тобой будет, ждёт тебя, станет для тебя любезным другом. Не печалься, вытри слёзы-то.
Алёна с затуманенным слезами взором взяла из рук отца портрет Александра. Стала внимательно рассматривать, иногда рукой украдкой смахивая слезу. Похоже, что лик жениха был изображён талантливым мастером. Алёна немного в этом разбиралась. Её мать, воспитанная при римском папстве, приобщила её к европейской культуре. С портрета на неё строго смотрел красивый молодой человек с худощавым лицом и большими печальными глазами. Внешний вид его ей вполне пришёлся по душе. Алёна заметно повеселела.
Иван Васильевич обнял дочь за плечи.
– Пошли, Олёнушка, матери твоей покажем. Он взял портрет из рук дочери и понёс к жене, протянул ей лик и сказал, чуть дрогнувшим голосом:
