Год за годом. 30, 29, 28, 27… Прошлое. Лет 19. Тишина. Целый день. Я один. На столе – торт. Стынет чай. За окном – ни звука. Уже – отчаяние. Но – веселый топот. Звонок. Улыбки, подарки. И мое счастливое растерянное лицо, готовое расплакаться.
Позапрошлое. Лет 18. Я встречаю свою девушку и пытаюсь пригласить ее в кафе. Она отказывается, потому что стесняется меня. Она старше на три года. Ей нужен солидный человек. Я – временно, пока не подвернется нужная кандидатура. Самое глупое и обидное – я все понимаю. Делаем вид, что никакого дня рождения нет и в помине. Прощаемся как ни в чем не бывало. Навсегда.
17 лет. Школа. Есенинский вечер. Я читаю стихи. Грусть. Моя и Есенина… Поздний вечер. Снег. Я иду с кем-то на застывший пруд. Весело. Говорю всем, что именинник. Никто не верит, но поздравляют.
16 лет… 15 лет… 14… 13… И так до бесконечности. Точнее, до определенного момента в существовании послеродовом…
Если вспоминать все боли и обиды, приносимые мне в качестве подарков на дни рождения… Но лучше молчать об этом. Я же не мазохист, чтобы ковырять болячки души.
Сегодня мой день рождения. Надо сделать веселое лицо. Шире, шире рот. Вот так. Я весел, счастлив, доволен. Я рад, что живу. Что сегодня мой день рождения. Я никого не приглашаю. Я сам обхожу всех и поздравляю со своим днем рождения. Все – бегу. День начался.
…Я бреду по сонным улочкам города и тихо плачу. Меня сегодня обидели. Незаслуженно, на мой взгляд. Отшлепали за то, что я просил мелочь у магазина. В магазине продавались леденцы на палочке. Они стоили пять копеек, и мне не хватало двух или трех монет до заветной суммы. Я подходил к прохожим, робко протягивал руку и, как мне казалось, жалобно просил подать на… леденец. Я точно помню, что срисовал этот жест у нищих, которые, сидя у входа в церковь, куда мы ходили с бабушкой по воскресеньям, постоянно просили подаяние. Правда, у них была несколько иная формулировка счастья: «Подайте, Христа ради, на хлебушек!» Я же не мог просить на хлеб, хлеба хватало и дома, а вот леденцов был явный недостаток, и потому их очень хотелось.
Мне отчего-то не подавали. А одна внушительных размеров тетка даже пообещала рассказать об этом матери. Наверное, она это и сделала, раз вечером меня выпороли.
«Пусть они теперь поплачут, – мстительно думал я, идя по ночному городу. – Вот заглянут в спальню, а меня там нет. «Где Слава?» – спросят, а им ответят: «Нет его. Сбежал. Не любите вы его».
И родители заплачут, побегут меня искать, будут ездить по городу в поисках, а я в это время уйду далеко-далеко и найду себе новых родителей. Не нужны мне такие.
Слезы текут все сильней и упорней, и я уже не могу сдержать их. Как жаль мне и себя, несчастного, и маму, которая теперь, наверняка, убивается от горя, и отца, успокаивающего (я представляю это себе в точности до штрихов) мать, и вообще весь мир, оказавшийся маленьким и злым.
…Бегство оказалось пустым. Утром следующего дня, вдоволь набродившись по пустым ночным улочкам, я вернулся с повинной и, покаявшись, спокойно, без лишних угрызений совести, забрался под теплое одеяло спать, чтобы, проснувшись, забыть уже обо всем, что было до сна… Так проходит один из моих дней рождения.
…Опять ночь. Я почему-то не сплю. Гляжу в окно и думаю о том, что пора бы определяться: дружить мне с ней или нет? Пока я об этом только размышляю, она (это выяснится несколькими днями позже), оказывается, уже встречается с другим. А я-то надеялся, что ее полные любви взгляды предназначались лишь мне. Ошибался. Что ж, бывает. Пока же я все размышляю, как бы сказать ей, что она нравится мне, и я хочу с ней встречаться. Пишу ей об этом записку и утром незаметно подкладываю в парту. Жду ответа. Но все безрезультатно. После уроков она даже не смотрит на меня и спокойно уходит домой, не сказав ни слова. Я растерянно смотрю ей вслед. Огромный бант на ее голове постепенно превращается в розовое пятнышко.
