– Ступай без меня. Я посижу еще.
– Как хочешь, – не расстроился Антон. – Позову Игоря. Он не откажется.
Анька сказала «пока». Она не сказала «катись к черту», не сказала «вали на фиг», не сказала банального «прощай». Она сказала «пока». Это долбанное «пока» крутилось в башке со скоростью циркулярной пилы, разделявшей мозги на ровные пластинки. И в каждой – клонированное «пока». Пять лет мы с ней прожили под одной крышей, за пять лет выучили друг друга наизусть, успели надоесть друг другу, но при этом и срослись друг с другом так, что не разорвать. Мне, во всяком случае, так казалось до сегодняшнего утра. А вот, поди ж ты, все не так оказалось, как казалось. Только – надоели. Видимо, просто. Надоели – и все. Пока. Ключ на тумбочке. Она же все про меня знает. Из-за этого? Ну, не из-за «суки» же, сказанной по пьяни. Скорей всего, именно моя раскрытость перед ней и привела к ее уходу. Я стал неинтересен. Я успел выболтаться в первый год нашей совместной жизни. Может, стоило бы умолчать что-то, не выдавать сразу полную порцию да еще и с добавками. Я силился вспомнить, что она мне рассказывала о себе, но не получалось. В пластинах, нарезанных циркуляркой, остались только ее институт, ее место работы, ее домашний халат, ее привычка по утрам обязательно съедать зеленое яблоко. Да, еще она любила Мураками, которого я терпеть не мог из-за его однообразия. Боже! Это все, что я знаю о человеке, с которым прожил 5 лет?! Она-то, в отличие от меня, помнила все мои истории. Все до единой.
…
Серое утро, разбавленное робкой желтизной холодного зимнего солнца. Резкий звонок будильника, раздающийся всегда позже установленного времени. Поэтому надо, не мешкая, выпрыгивать из-под теплого одеяла в холод остывшей за ночь комнаты, судорожно натягивать на себя любые теплые вещи и бежать сквозь неприязнь стен, пола и окон на кухню, где нужно плеснуть в лицо ледяной воды и тут же утереться полотенцем. Услышать звонок, выпрыгнуть, побежать, промчаться, вернуться, чтобы встать на стартовую дорожку дня и не сходить с нее до позднего вечера, когда все процедуры приобретут почти антонимическое значение.
И этот день в чреде мгновенно кончающихся, состоящих только из подъема и отбоя дней не отличим, не выделен, не помечен ничем особенным. Разве лишь тем, что именно этот день по чьей-то прихоти стал днем моего рожденья…
Я проснулся. Я чувствую это по тому, что болит рука, в горле першит, а голова налита свинцовой тяжестью. Теперь главное, не заглядывая в зеркало, промчаться на кухню и растереться полотенцем, размять мышцы, привести в порядок лицо. Потом можно будет и в зеркало заглядывать, прыгать возле него, поднимать гантели и даже строить рожи, дразня себя, противное отражение.
Выходя на улицу, закутывая больное горло шарфом, вдруг вспоминаю: день рождения. У меня. Сегодня. Не ошибаюсь ли? Заглядываю в календарик. Четверг, 17-е. Он самый. День моего рождения.
Я помню, помню до последней (точнее бы – первой) минуты каждый свой день рождения. Я могу пробежаться от моего нынешнего состояния тридцатилетия по ступенькам возраста вниз и безошибочно вспомнить каждое семнадцатое число одиннадцатого месяца. Каждое, повторюсь. Кроме – дня самого рождения. Когда черная мокрая головка, разрывая плоть, пробилась к свету, а увидев его, жалобно запищала от страха, боли и нежелания покидать теплый, такой уютный материнский живот.
