…Даже умерев, человек остается зависимым от других. Нигде ему нет покоя. Ни до смерти, ни после нее. Впервые я поймал себя на этой мысли в классе шестом. Шел урок геометрии, учительница чертила на доске разные фигуры, и я вдруг отчего-то подумал, впервые за все время своего существования, что человек смертен, что даже Пифагор, если верить математичке, величайший ум, а все-таки умер, и его бездыханное тело попало в руки родственников, которые похоронили его сообразно своим представлениям о похоронах, нисколько не считаясь с тем, что умер ум… Одномоментное сознание человека не позволяет ему заглядывать далеко в будущее. Если бы я знал тогда, что год за годом мне придется встречать и провожать одних и тех же людей, а чем дальше, тем больше – провожать, может быть, я набрался бы смелости уйти. Но возраст двенадцати лет еще не то время, когда всерьез думают об уходе. Я подумал об этом и забыл. До поры…
4.
– Не слишком ли умные мысли для мальчика двенадцати лет? – спросила тогда Анька. – Тебе не кажется, что ты это только сейчас придумал?
– Может быть, – согласился я. – Но мне кажется, что все так и было. И сейчас я просто оформил свои тогдашние расплывчатые образы. Придал им форму.
– Но ведь это совсем не то, – возразила Анька. – Ты накладываешь свой нынешний опыт на детские впечатления. Ты себя обманываешь. Это знаешь, как называется? «Создавать альтернативную реальность». Ты создаешь то, чего не было, да и не могло быть по определению.
– Ты не понимаешь! – возмутился я. – Все это было! И мысли были, и поступки. Другое дело, что я, может быть, немного додумал, досочинил, но факт остается фактом.
– Ты со мной разговариваешь сейчас прямо как со страниц газеты, – неожиданно обиделась Анька. – Менторским тоном.
– В чем здесь менторский тон? В том, что я пытаюсь тебе что-то объяснить?!
– Ни в чем! – Анька обиделась окончательно и ушла на кухню.
Я раскинулся на диване и стал глазеть в кусок неба, застрявший в оконном проеме. Пролетела черная птица, помахала веткой одна из старых вётел, растущих рядом с домом. Их все собирались спилить. Деревья были огромные, росли рядом, и потому закрывали окна практически целого подъезда нашей пятиэтажки. Говорят, на месте этого дома когда-то протекала речка, скорее даже крошечный безымянный ручей. Никто о нем ничего уже не знал и не помнил: ручей давно загнали в трубу и закопали в землю, а в долине разбили целый микрорайон: ровные ряды кирпичных коробок. Все, что осталось от ручейка, – две ветлы, росшие некогда рядом с ним.
Анька вернулась с чашкой кофе.
– Ладно, не дуйся, – сказала она, присаживаясь рядом. – Я не права.
Я забрал у нее чашку, отпил кофе.
– Я и не дуюсь. Это я не прав. Я, наверное, на самом деле все выдумал. Ничего такого не было.
Анька погладила меня по голове.
– Дурачок! – сказала тихо и поцеловала в щеку. – Фу, какой небритый. – Интересно, – глядя в стену, сказала Анька, – что с нами будет потом?
– Когда потом? – спросил я.
– Потом, когда мы расстанемся.
– А ты что, решила расстаться? – я приподнялся на локтях, пытаясь перехватить ее взгляд. Но Анька упорно рассматривала стену, словно пыталась в узорах обоев увидеть наше будущее.
– Ну, рано или поздно это случится, – полувопросительно сказала она.
– Рано или поздно случиться может все что угодно. Не думай об этом.
– Ты всегда уходишь от серьезного разговора.
– Я ухожу от пустого разговора. Какой смысл рассуждать о будущем?!
