– А о прошлом?
– Прошлое – оно хоть было, а будущее… Его нет.
– Нет у нас с тобой?
– Почему ты сводишь все к одному?! – теперь разозлился я. – Ты хочешь, чтобы мы поженились?! Так и скажи об этом.
– Я просто хочу определенности в наших отношениях, – Анька встала и опять ушла на кухню.
Я снова уставился в окно. Вновь пролетела черная птица, а ветла махнула голой веткой, опушенной едва проклюнувшимися почками… В последнее время все наши разговоры заканчивались таким образом.
…Жизнь в болоте не позволяет думать о высоте. Небо, кажущееся привлекательным со дна, на деле оказывается таким же болотом, как и твое, только расположенным чуть выше. Но я стремился к нему во что бы то ни стало. И все-таки вынырнул. Я действительно вынырнул. Совершенно случайно. Я ходил по дну, лишь втайне надеясь, что когда-нибудь случится чудо, и я окажусь на поверхности того болота, в котором долгое время жил. И оно случилось – долгожданное чудо! – я вынырнул. Но нахождение мое на поверхности казалось мне столь непрочным, что всякий раз, когда я занимал более или менее удобное положение, мне не верилось, что оно надолго… И все же до неба было еще далеко. Даже поверхность болота остается болотом. Не более того.
…Август. Холодные зори. Холодные вечера. Холод в наших отношениях. Редкие поцелуи и те отдавали ледком. Я призывал тебя к любви (было еще время призывов и лозунгов), но ты относилась к моим словам… В общем, не относилась вовсе. И я опять ухожу. Мои «уходы» стали моей болезнью. Неизлечимой. Это опять же – мой диагноз. Шизофрения, говорят, неизлечима, а мои уходы, они где-то на грани этого… Что ж, не вышло – лучше уйти.
Рассказывал ли я об этом Аньке или нет? Или все эти мысли остались внутри, не найдя выхода наружу? Наверное, все-таки нет. Иначе она ушла бы гораздо раньше.
…Заходя, выходя, переходя, я ухожу все дальше и дальше по намеченному не мной маршруту. Со своим хроническим тонзиллитом, осипшим голосом, все наперекор себе, прежде всего, поздравляю друзей с днем рождения. С днем моего рожденья. Но их окна холодны, и я становлюсь другим. Я начинаю думать, что было бы лучше, если бы день моего рождения стал в конце концов и днем моей смерти. Так было бы лучше.
5.
– Заснул, писатель?!
От испуга я даже подскочил на стуле. В дверь заглядывал Игорь. Узкие губы, растянутые в улыбке, и выглядывающие из-за них мелкие острые зубки, делали его похожим на Чеширского кота, который возникает ниоткуда и тут же исчезает в никуда.
– Испугал? – он растянул губы еще шире. – Не хотел, прости. О чем задумался?
– Так, замечтался, – отмахнулся я. – А ты разве не пошел с Антоном?
– Да ну его. Хочу провести сегодня вечер в трезвости. Тем более, что ко мне должна женщина прийти.
– Серьезная или как все предыдущие? – Игорь чуть ли не каждый месяц похвалялся своими победами. При его своеобразной, мягко говоря, внешности тетки отчего-то находили его неотразимым. Наверное, от того, что Игорь мог внимательно слушать любого собеседника, даже несущего откровенный вздор. Говорить с ним можно было о чем угодно. И хотя он по большей части молчал, всякий думал, что Игорь разбирается в теме гораздо глубже, чем ты сам.
– Пока не определился, – посерьезнел Игорь. – Вполне возможно, что это она.
– Кто?
– Судьба, – несколько смутился Игорь.
– И как ты это определил?
– Чувствую.
– У тебя есть время?
– А что?
– Хочу понять одну штуку. Сядь, объясни мне, что это такое.
