– Артерия наполнилась, анастомоз, вроде, сухой, – отвечаю, выполнив поручение.
– Отлично. Девочка знает о смерти матери? – спрашивает Горчакова.
– Нет, она была уже под наркозом.
– Бедный ребёнок. Снимайте проксимальный…
– Кровоток восстановлен. Пальцы розовеют.
– Давление падает, – говорит анестезиолог. – Среднее давление 70.
– Я почти закончила, – невозмутимо произносит Нина Геннадьевна, продолжая работу. Её не смущают ни замечания коллеги, ни тревожные сигналы аппаратуры. – Ещё две единицы эритроцитарной массы. Зажим.
Проходит ещё около часа. Ноги у меня подгибаются, но я мужественно стою возле стола.
– Последний штифт, – говорит Горчакова.
– Можно зашивать? – спрашиваю.
– Кислород падает, – вдруг сообщает анестезиолог. – Оксигенация 92 на ста процентах.
– Фиксатор стоит, – произносит озабоченно Нина Геннадьевна. – Выводите её. Заканчивайте наркоз.
– Аритмия. Зубцы Т опрокинулись. Давление падает, кислород 88.
– Она уходит! Фибрилляция. Электроды! – требует Горчакова. – Заряжайте на 200. Быстрее! Разряд! Ещё один!
Но сердце биться отказывается.
– Вскроем грудную клетку и удалим тромб, – решает хирург. – Мне пилу для грудины, скорее!
Нам удаётся вытащить Лилию с того света. Час спустя я, вымотанная до предела, устало сижу возле её койки в палате интенсивной терапии. В своё отделение пока спускаться не хочу. Вернее, не могу: надо привести в порядок нервы.
– Привет, хотите кофе? – сзади подходит и спрашивает Нина Геннадьевна.
– Спасибо, нельзя. Кормлю грудью, – отвечаю ей.
– Правильно, – улыбается коллега. – Ну, как наш цветок?
– Показатели стабильны, но пока она в коме. Даже не шевельнулась.
– Наверное, вы решили правильно, Элли. У неё впереди вся жизнь.
– А может быть, мной руководила страсть к решению сложных случаев? – задаюсь вопросом в ответ.
Горчакова кивает.
– Да. Я постоянно задаю себе этот вопрос: где кончается желание помочь больному и начинается честолюбие.
– Сложный вопрос, – соглашаюсь с коллегой.
На этой ноте мы и расстаёмся. Хирург уходит, а потом и я оставляю Лилию. Отправляюсь искать Заславского, чтобы выяснить, наконец, какие распоряжения относительно моей судьбы оставил Гранин. Или не оставил. Чужая душа потёмки, а у Никиты… квадрат Малевича какой-то.
– Элли! Я так рад тебя видеть! – Валерьян Эдуардович раскрывает объятия, когда встречаю его в ординаторской, и я буквально в них тону, на секунду-другую становясь будто маленькой девочкой. Наш заведующий хирургическим отделением мало того, что красив и строен, как кипарис, но ещё и очень высок и широк в плечах.
Отвечаю Заславскому тем же, поскольку в клинике мало людей, которым я могу по-настоящему доверять. Хотя, наверное, так в любом коллективе. Как говорится, много званых, да мало избранных. Коллега соглашается пойти со мной в кафетерий, чтобы поговорить там в спокойной обстановке. Ну, более-менее, поскольку наше место общепита шумное. Однако есть возможность сидеть вдвоём, не привлекая внимания. Подумаешь, два врача вырвались, чтобы чаю попить.
Первым делом спрашиваю Заславского, оставил ли Гранин насчёт меня какие-то указания. Валерьян Эдуардович отрицательно мотает головой.
– Ни малейших. Он вообще о тебе даже не упомянул ни разу. Возможно, поскольку торопился. Но мы каждый день на связи, и о тебе ни слова.
Выжидательно на меня смотрит. Но я молчу, и тогда Заславский спрашивает.
– А что он должен был мне сказать?
