После того церковного крещения Виктор в свои без малого сорок лет лишь дважды бывал в церкви. Первый раз в шестидесятые годы, когда с товарищами по студенчеству надумал на Пасху в один из ближайших к общежитию московских храмов пойти. Никак не ожидал, что таких же, как и он, пришедших к храму скорее из любопытства, чем по вере, к полуночи огромная толпа наберётся. Милицейское оцепление, организованное для пропуска на пасхальную службу пожилых людей, с трудом сдерживало её натиск. Милиции помогали дружинники с красными повязками. Виктора, потерявшего было всякую надежду пробиться вовнутрь и собравшегося уже отправиться домой, вдруг осенило. Он снял свой тонкий шарф с красными полосками по краям и середине, сложил его в повязку с красным верхом и намотал на рукав плаща. Присоединившись к дружинникам, выбрал нужный момент и, подхватив под руку бабулю с палкой, беспрепятственно прошёл с нею в двери. Его взору предстало просторное помещение, полное людьми, с иконами на стенах, с расписным высоким сводом. В центре басил видный священник. Ему вторил слаженными голосами церковный хор…
Во второй раз в церковь Виктор попал совсем недавно. В прошлогодние крещенские праздники больная бабуля, жившая по соседству с Ярцевыми, попросила Виктора принести ей освящённой воды. Попросила с этой водой и на службе в церкви постоять. Не смог он отказать ей и для себя взял ёмкость. Уже за полночь с двумя трёхлитровыми банками воды, набранными на церковном дворе, вошёл в Никольский храм. Выстояв с полчаса, по его мнению достаточные для исполнения бабулиной просьбы, направился к выходу.
– Ярцев, ты? – сразу же за церковными воротами подошёл к нему прогуливающийся с собакой тепло укутанный пожилой мужчина. – С Крещением!
– И вас с праздником! – не узнал его Виктор, не решился осведомиться, с кем имеет дело. На всякий случай показал на сетку с банками: – Для соседской бабули водички вот набрал. Очень просила.
– И в церкви, вижу, погрелся. Припотел даже, – показал свою наблюдательность неожиданный собеседник, знакомо для Виктора рассмеялся. – Да ты не бойся, не сдам органам. Пусть беспартийный сам, но хорошо понимаю, что и партийные – человеки, и ничто человеческое им не чуждо.
– А ты, Евсеич, смотрю, и на пенсии не посерьёзнел. – Виктор признал в нём бывшего диспетчера транспортного цеха, известного на заводе шутника и балагура. – Чего ради ночью с кобелём возле церкви шастаешь, людей пугаешь?
– Живу я здесь. – Евсеич показал на девятиэтажный дом, потом на собаку. – И Валет при мне. Такой индивидуалист, скажу тебе. Только ночью гуляет. Не желает, чтобы на него другие гавкали и тявкали.
Собаке надоело сидеть, потянула хозяина за поводок.
– Видишь, опять своё гнёт индивидуалист: хватит, мол, трепаться. – Евсеич не стал перечить настырному Валету, чуть попридержал его, чтобы высказаться. – А ты, Вить, не особо-то рисуйся у церкви. Мало ли что у органов на уме по этому поводу? Ваш генсек, вчерашний чекист, крепко закручивает гайки. Глядишь, опять станут привлекать партийных за связь с церковью. Не забыл, наверное, как и в нашем городе одного начальника из партии исключили и с работы сняли только за то, что исполнил последнее желание матери отпеть её как раз вот в этой Никольской церкви?
– Как же можно такое забыть, – и заспешившему за своей собакой Евсеичу ответил Виктор, и себе напомнил о том давнем случае, когда, согласившись стать крёстным отцом для народившегося племянника, всё же не отважился пойти в церковь на его крещение…
