«Долохову вдруг показалось так легко иметь дело, вместо этой грозной, таинственной массы, с румяным офицером и его солдатом, так охватило его это охотничье чувство, которое говорит так сильно о том, как бы убить зверя, что заглушает всякое чувство опасности, что он не испытывал другого волнения, кроме радости. <…> Зверь его был румяный офицер» [XIII. С. 401].
Характерно, что символика охоты не только никуда впоследствии не исчезла, но была преобразована в эпический символ «охоты» русского народа, победившего Наполеона и превратившего его в «раненое животное»:
«Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперёд, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперёд на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперёд, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу» [XII. С. 91–92].
В своих дневниках Толстой часто пишет о Долохове одновременно с упоминанием об охоте:
«15 октября. Желчь, злился на охотника. Охота скверная. Две главы совсем обдумал. Брыков и Долохов не выходят. Мало работаю»; «17 октября. До обеда на неудачной охоте. Писать не хотелось очень. <…> Для Дол[охова] видел на охоте местность и ясно»; «20 окт[ября] Я истощаю силы охотой. Перечитывал, переправлял. Идёт дело. Долох[ова] сцену набросал» [XLVIII. С. 65].
Сам Толстой впоследствии охотиться перестанет, поставив себе очередную моральную рамку-ограничение. Долохов же весь – выход за любые рамки (пересечение «границ» – постоянный мотив, связанный с этим образом; об этом см. далее). Он словно с избытком проявляет в себе то, что сам писатель старался в своей личности подавить.
Парадоксальна и показательна не-семейственность или неудачливость семейной жизни каждого из прототипов Долохова, исключительно ярко отразившаяся в анализируемом литературном образе. Возможно, именно поэтому Толстой вытеснял из своей жизни эту «дикость» (из жизни – в текст, в образы, подобные образу Фёдора Долохова), но потом всё же и сам ушёл от своей большой семьи. М.Н. Громов отмечает:
«Нечто архаическое, первобытное, полузвериное может почудиться в уходе некогда могучего, но одряхлевшего старца из обжитого жилища в глухое место. Так ослабевшие животные, почуяв приближающуюся кончину и следуя заложенному инстинкту, покидают тех, с кем были вместе, и в одиночестве предают неумолимой конечной судьбе всего живого… Тут есть следование одному из природных инстинктов, которые в жизни Толстого, с его мощным, стихийным, оргическим началом, играли огромную роль… Толстой не мог тихо почить в уютной постели своего обжитого дома. Драма его бурной жизни не могла не закончиться трагической сценой ухода из неё. Подобный финал вполне закономерен для мятежной натуры бунтаря, восставшего против мира сего»74.
Толстому, поклоннику Руссо, образ «естественного человека», нарушающего своим поведением общественные конвенции, всегда был очень близок. Во многом Долохов созвучен этому «естественному» человеку, но не миролюбивой модели Руссо, а как «зверь», «хищник», для которого война, «охота» и есть естественное состояние жизни (здесь заметно проявление «романтического» в герое: то, чего не могло быть у Руссо).
