– Ты думаешь, ее детские глаза тебе больше подойдут? Но тебе же восемнадцать. И яблоко надкушено не для еды, а для мироздания человеческого. Ты все смеешься надо мной. Смейся, смейся. Тебе можно, а им нельзя! – последнее он почти выкрикнул, – мне бы еще хоть вполглаза глянуть на ту девочку и ты бы перестала надо мной смеяться. Ты бы обрекла живой облик праматери.
Я вылетел в общий коридор квартир, запомнил номер и через мгновение был в себе. Встал, записал на листочке номер квартиры художника и лег, закрыл глаза. Мне снилась Ева с лицом Эльзы, укоряющие глаза Настены и домовенок в образе художника, жена с глазами жены и ее голос:
– Мы сегодня едем на огород? Нам к маме пораньше надо придти, банный день сегодня.
– Ага, обязательно, только поспим сначала.
– Какое поспим, десятый час уже. Я уже все собрала в дорогу, вставай уже. Смотришь че ни попадя допоздна, потом дрыхнешь.
– Ага, Эльзу в душе видел. Симпатичная.
– Какую такую Эльзу? По телику что ли.
– Ага, по телику, – открыл я глаза, – но как живая.
Вечером, уже после огорода мы заехали к теще. Теще минул уже восемьдесят четвертый год, жила она одна, недалеко от нас. Глаза видели уже плохо, и недавний микроинсульт добавил хлопот. Банный день по воскресеньям для нее был как праздник. Пока жена готовила ванну, я показывал ей по телефону свежие фотографии наших цветов и внука.
– Смотри, растет мальчишечка, – как обычно, она всплеснула руками, – два месяца назад еще не такой был. Покажи еще, как он по лужам бегает, нравится мне это видео.
Я нашел ей этот сюжет, включил. Мой внук, ему еще только три года, пробежал по одной маленькой луже на дороге у их огорода, потом по следующей, остановился, пробежал дальше по другой, развернулся, опять пробежал по луже, остановился, сказал: «Папа» и пробежал по следующей, дальше и голос его мамы за кадром: «Я маме не покажу пока, а то ругаться будет. Позже когда-нибудь». Прабабушка, теща моя, рассмеялась:
– Он бегает, а я руки наготове держу, чтоб подхватить если что.
– Я сам частенько просматриваю этот сюжет. Мои дети так не бегали по лужам, а вот видишь, своему сыну дали волю.
– Ванна готова, – пропела моя жена.
Теща пошла мыться, я встал и подошел к окну. Под окном березы уже сменили свой наряд на осенний вальс. Длинные ветви плавно раскачивались по ветру.
– Опять осень. Хорошо, снова зимние каникулы, отдохнем от грядок и травы.
Я повернулся, чтобы снова сесть на диванчик и взгляд мой уперся в чемодан с аккордеоном. На нем училась и играла моя жена, потом сын играл довольно неплохо по памяти сразу несколько пьес. Я пытался разучить хоть одну мелодию, но памяти не хватало, чтобы запомнить очередность клавиш. Поднял чемодан на стул, открыл. Ему уже больше сорока лет, меха чуть прохудились. Взял на руки, одел ремни и попытался вспомнить хоть кусочек пьесы, которую играл. Но тщетно.
– Слух есть, а памяти нет. А ведь такой прекрасный инструмент простаивает.
Я провел рукой по клавишам и: «О, боже». Вальс «На сопках Маньчжурии» сам собой закружился в комнате. В меня хлынуло мое детство в Подмосковье, терновник и соседский Валька, которого я уговаривал с помощью ягод терновника в который раз сыграть этот вальс на баяне. Вальс кружился, переливался сам собой, по щекам текли слезы радости и недоумения, а я не мог остановиться, все играл и играл сам свой любимый вальс.
– Это ты как? – передо мной стояла жена, – ты же не умеешь играть.
