Дворф выхватил из валенка кинжал, который когда-то подарил ему отец и приставил его к горлу поверженного Даромира.
– Стой, где стоишь! – рявкнул Бэрвин на Герхарда. – А то пущу кровь твоему дружку. А ты слушай меня внимательно, – обратился он уже к Даромиру: – Еще раз сунешься ко мне, еще раз скажешь что-нибудь о моем отце, прирежу. Ты все понял?
Даромир промычал что-то невразумительное, похоже, перепугался он не на шутку, обычная драка, в которой он рассчитывал оказаться победителем, стремительно переросла в нечто большее, к этому он готов не был.
– Говори, не слышу! – зло прорычал Бэрвин.
– Да, понял я, понял, – наконец сумел выдавить из себя Даромир.
– То-то же, – дворф слез с него и отряхнувшись, пошел дальше.
Вернувшись, домой он обнаружил дядю спящим на полу рядом со столом. Он попытался разбудить его, но спал тот крепко. Тогда он подхватил его подмышки и волоком утащил в комнату. Кое-как взгромоздив гнолла на кровать, сам вернулся на кухню. Зачерпнув из бочонка рому, он залпом осушил чарку. Потом в злости откинул пустую тару и снова вышел на улицу.
Шел снег, он поднял голову, подставляя лицо крупным снежинкам, которые кружась, опускались на его бороду и усы. Зачерпнув, полную пригоршню снега с земли, он утер им лицо. Дворф постепенно отходил после драки.
В тот вечер он снова напился, ром, оказался забористым, и ему хватило нескольких чарок, чтоб ноги отказались его слушаться, а разум погрузился в туман. Он заснул, как и Чексид днем ранее, тут же за столом.
На следующий день они с Чексидом пили уже вместе. И днем позднее тоже. Потом ром закончился, но гнолл, быстро раздобыл где-то еще. Так продолжалось еще несколько дней. В беспробудном пьянстве, горечь утраты, была не столь горькой. Лишь изредка, слезы сами накатывали на глаза, и остановить их было невозможно. Тогда дворф горько рыдал, утирая глаза рукавом, гнолл, не мешая ему изливать свое горе, лишь понимающе смотрел на Бэрвина, покачивая головой. Вообще говорили они мало, выпив, Чексид не был склонен рассказывать о случившемся на большой земле, а трезвым он теперь не бывал, впрочем, как и сам дворф.
Сколько дней это продолжалось, Бэрвин уже точно не помнил, но однажды утром проснулся с четкой мыслью, что это нужно прекращать. Пока гнолл еще спал, он взял со стола очередной, уже неизвестно какой по счету, бочонок с ромом, там оставалось еще прилично, около половины и, без сожалений, вылил его прямо на снег во дворе. После принялся за уборку, за дни их совместного пьянства, кухня оказалась основательно загажена.
Бэрвин уже заканчивал, когда проснулся дядя Чексид.
– А где ром? – первым делом спросил гнолл, заходя в кухню.
– Мы все допили вчера, – не задумываясь, соврал дворф.
– Понятно, – гнолл почесал за ухом.
Набив трубку, Чексид закурил. Бэрвин сел напротив. Оба молчали.
– Схожу, раздобуду еще, – докурив, сказал гнолл, поднимаясь.
– Нет, дядя, хватит, – остановил его Бэрвин. – Ни к чему хорошему это не приведет. А отца уже не вернуть. Нужно смириться с этим.
– Да, возможно ты и прав, – кивнул Чексид, и опустился обратно на стул.
– Расскажи мне, как это произошло? – попросил Бэрвин.
– Может не сегодня, голова что-то болит, – попытался, как обычно уйти от разговора гнолл.
– Ты мне это каждый день говоришь, – настоял дворф. – Расскажи. Я имею право знать, как погиб мой отец.
– Ладно, слушай, но для начала я тебе кое-что покажу.
