Я рассказывала историю самой Венесуэлы. Я действительно полюбила эту страну и с ней сроднилась, поэтому знала о ней много интересных деталей. Долгое время она была колонией Испании и только в девятнадцатом веке стала независимой страной. Но несмотря на это дух Испании сильно ощущался в Венесуэле. Даже говорили там именно на испанском.
А я, кстати, так и не выучила этот красивый, но невероятно сложный для меня язык. Сколько не пыталась, хотя очень любила слушать, как звучит испанская речь. Я освоила только базовые фразы, достаточные для осуществления элементарных потребностей. В остальное время рядом был либо переводчик, либо Денис. В отличие от меня, муж начал хорошо и свободно говорить на испанском уже через год жизни в Венесуэле.
Мы много путешествовали – несколько раз в год обязательно бывали в моей любимой Валенсии, минимум раз в год отправлялись на какой-нибудь новый остров, чтобы просто поваляться на пляже и насладиться прелестями ничегонеделания, и раз в несколько месяцев ездили в небольшое, культурное путешествие на выходные в новый город.
– Я зря, да? – вдруг тушуюсь под внимательным взглядом сестры.
Она тут лежит больная, умирающая, а я… про солнце, море, путешествия…
– Нет, конечно, нет, – она слабо улыбается. – Расскажи еще, пожалуйста… Мы так давно не виделись…
Дверь резко распахивается, со стуком ударяясь об стену.
– Мамочка… – раздается звонкий детский голосок.
Я смеюсь.
– Мила, иди сюда, познакомишься со своей тетей Эммой.
Дочь практически вприпрыжку подходит к кровати. Энергии у нее океан. Там, где я уже еле держусь на ногах, она готова покорять горы.
– Тетя болеет? – детский взор бегает между мной и Эммой.
– Немножко, – тихо говорит Эмма. – Совсем немножко, – голос сестры дрожит.
Я сжимаю руки в кулаки и ощущаю, как слезы вновь начинают течь по моим щекам. Чувство вины сдавливает ядовитыми щупальцами, отравляет, наказывая. За то, что не была рядом, не поддержала. Сердце рвется на части, желая помочь и не зная как. Глаза Эммы смотрят без осуждения. И я думаю, что я бы хотела, чтобы она ругалась, винила, кричала. Так мне было бы намного легче. От ее усталого взгляда и ничего не требующего голоса, почему-то чувство вины наоборот кратко растет и лишь сильнее убивает…
Следующие несколько дней – бесконечно длинные и невероятно мрачные. Я все еще не могу осмыслить, что у Эммы вторая стадия рака легких из возможных четырех. Ночами мучаюсь от гнетущей бессонницы и читаю все подряд про болезнь сестры. Меня одолевает какое-то глупое и странное чувство – словно я могу найти тайный ключик к ее выздоровлению.
Стадия рака определяет выживаемость и тактику лечения. Так шанс остаться живым в течение ближайших 5 лет при первой стадии – 40-60%, второй – 20-30%, третьей – 5-15%, четвертой – 0-1%.
Цифры ужасают. 20% выживаемости при второй стадии рака – это настолько пугающие прогнозы, что хочется о них не знать. Отношение к болезни сестры меняется полярно после активного чтения всевозможных статей. Внутри поселяется какое-то глупое и потерянное ощущение: понимание – вероятность того, что Эмма умрет слишком высока.
Помимо всего происходящего в моей семье вот-вот должны быть похороны матери Дениса. Тамара Валентиновна давно купила место на кладбище рядом с отцом Дениса и отказалась быть похороненной в Венесуэле. Муж ее умер уже достаточно давно, больше десяти лет назад, но она сохранила теплую преданность и тоску по нему.
