Дорогая Дуся - страница 15

И вот Мура, – все знала про жизнь, про романы, любови, разводы, веселила гостей умными словами, любила шокировать взрослых – это весело, как будто ущипнуть и посмотреть, что будет. Но то, что Дуся ей не родная, не было секретом «не для детских ушей», никто это от нее не скрывал, а тем, что не было секретом не для детских ушей, Мура нисколько не интересовалась… Знать лишнее и не иметь понятия об очевидном – это вполне обычная история.

Вторая смотрела на Муру с сожалением: она давно бы Муре сказала, знай, что у нее на руках такой козырь, но ей, как и всем, даже в голову не приходило, что Мура не знает!

Дед сказал то, что полагалось: он будет жить еще очень долго, Мура успеет вырасти, и все это время они втроем будут вместе.

– Котеночек мой, ты поняла? – волновался Дед.

– Да, Дюдя… – подтвердила Мура.

Она говорила «Дуся и Дюдя», когда была совсем маленькая, и сейчас вдруг опять сказала, от рассеянности или от потрясения, стараясь защититься от того, что Дуся ей никто.

– Дуся и Дюдя, надо же! С такими именами и людей-то нет, это же хомяки какие-то, а не люди… – сердито сказала Вторая… и вдруг зарыдала: – Дуся и Дюдя, надо же! Дуся и Дюдя, как хомяки, а я?! Она не сказала, что у нее еще один хомяк есть, я… А я есть! Она меня не любит…

…Мура сама бы, глядя на нее, зарыдала, но как-то вся заледенела. Да и не скажешь же: «Не плачь, я тебя люблю». «Я тебя люблю» сказать стыдно. Жалко Вторую, но невозможно сказать. Второй человек в районе, а плачет… Видно, что ей стыдно рыдать, она такая сильная, начальник, и вдруг рыдает, лицо скривилось, и слезы текут. Вот же люди, такие на вид одни, а внутри другие. «Человек – как яйцо в мешочек, сверху твердый, внутри нежный», – думала Мура.

Слезла с дивана и пошла спать. Обычно ее спать с трудом загоняли, и она еще несколько раз приходила попрощаться на ночь, бывало, что и по десять раз прощалась.

Дуся билась в ее дверь встревоженной птицей, Дед стучал сухим преподавательским стуком «тук… тук-тук», но Мура никому не сказала «можно» или «входи». Мура закрыла глаза и стала думать. Что ее ждет? А что если завтра ее опять выгонят из школы? Она видела в цирке, как дрессировщик щелкал в воздухе хлыстом, чтобы верблюды шли в нужном ему направлении. Может быть, учительница будет щелкать хлыстом, чтобы она пошла в нужном направлении? Загонит ее в раздевалку, а затем вытолкнет из дверей?

А может быть, все дети выстроятся в ряд и каждый ее немного толкнет? И она носом откроет дверь и вылетит на улицу? В полусне Мура расстроилась, как ужасно неприятно, когда тебя выгоняют, когда одну тебя считают чертом, и несколько слезинок выкатилось из ее глаз на подушку.

Дуся лежала без сна и думала: «Боже мой, какой ужас». Спросила мужа, не будет ли сегодняшний вечер психологической травмой, которая повлияет на Мурину дальнейшую жизнь. Дед думал о завтрашнем Ученом Совете, – завтра защищают диссертации сразу два его аспиранта. Ответ Деда был такой: он решительно отказывается мыслить в этой парадигме. Травма – это не трагедия. Трагедия – это то, с чем человеку уже никогда ничего не сделать.

Сейчас мы бы, конечно, с уверенностью сказали, что все, в чем Мура жила, было психологической травмой: такие разные родственники с непримиримой жизненной философией, будто специально придуманные и собранные в одном месте, демонстративное отсутствие отца, мать – классическая создательница психологической травмы, насильственное внедрение в детское общество, бабушка, на голубом глазу заявляющая «твой самый любимый человек тебе никто»… Но Дед был из поколения, которое в свое время увлекалось фрейдизмом, при этом фрейдизм воспринимался исключительно как теория и не переносился на конкретные случаи воспитания детей.