И тогда я тоже знаю, прекрасно знаю, о чем он говорит.
– Знаю, – он отзывается после паузы, – Как идут поиски Альбы?
– Что очевидно, в доме Альбы нет. Но ведь ее не может нигде не быть, так? Посижу здесь еще немного, попробую состыковать факты. Или, может быть, она обижена, и мне нужно просто ее дождаться.
С покойной бабушкой Арта и Тони мне поговорить кстати удалось, эта пробивная леди материализовалась передо мной и не оставила никакого маршрута к отступлению, спокойный, упорный и музыкальный Арт был ее любимцем. Я жду, что он станет со мной спорить, но этого не происходит. Я говорю, что мне нужно, он мне просто верит.
Мы молчим несколько секунд, это не неловкая пауза, он слушает мою тишину, я – его беспокойные шумы на заднем плане, различаю голос Тони. Тони лезет сразу в душу с упорством молодого носорога – не скроешься.
– Но ты сменил тему, тебе не стыдно? Вы в студии?
Наш с Артом роман – это роман двух студий: их, звукозаписывающая и моя, художественная, мы существуем и любим друг друга между двумя помещениями. Когда мы с ним встречаемся, не искусство становится имитацией жизни, а жизнь всего лишь имитирует искусство, Тони клянется, что однажды напишет песню про то, как музыка занималась любовью с живописью, и я сначала смеюсь, а потом говорю, что видеоряд к ней должен быть обязательно рисованный.
– Да, слышишь? Тони опять облажался и опять говорит, что ему, как вокалисту, виднее, кто и где облажался.
– А ты что думаешь?
– Что разберется сам. Но если начнет убивать наших сотрудников – вмешаюсь, несомненно.
Роман живет между двумя людьми и между двумя студиями, хочется сказать, что любовь, но так далеко, так громко, говорить не хочется никому, потому слово замирает, неловкое и неуклюжее, и никто к нему не прикасается даже кончиком пальца. Я чувствую его одиночество, между нами расстояние телефонного звонка, несколько студий, а еще образ. Образ. Никто из нас не говорит об этом сейчас, не хочет сдирать, рвать раны по живому.
Отчего все равно так горячо, так больно, и все равно, все равно так хорошо?
– Ты все еще отказываешься записать хоть одну песню сам, да? Петь будет только Тони?
Я знаю, что говорю с нажимом, со сквозящей обидой, мы оба знаем, что есть песни – и это его слова, это его слова, его музыка, его истории и его голос – саундтрек подходящего к концу года, и какая же это будет его музыка, если исполнять эту песню будет не он, и именно поэтому он ее исполнять не хочет. И мы однажды по этому поводу даже цапаемся, я вру, когда говорю, что это происходит лишь однажды.
Арт как-то говорит мне: все эти сеансы публичного раздевания, где ты вылезаешь из собственной кожи, а они все хватаются за открытые участки, за голое мясо и нервы, и дергают. Я не могу просто кричать свои слова в толпу, это же.. Просто жутко? Мне никогда не хватало смелости или я не мог делать это без значения, все время думал, как они их поймут. Или что они подпевают, они вовсе не улавливают смысла. Нет, оставим взаимодействие с толпой Тони.
Я эти чувства знаю, примерно то же испытываю, когда люди смотрят на мои картины. Вот только меня этот сеанс публичного раздевания странным образом заводит.
– У него выйдет лучше, сама знаешь, я не любитель публичных выступлений, мне кажется, я со стыда сгорю, если все эти люди будут смотреть мне в рот.
Я вздыхаю и качаю головой, отказываясь с ним соглашаться, напрочь забывая про то, что он меня не видит.
