Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - страница 23
Уже много позднее мне удалось говорить с Горьким об отце. Было это в Краснове, под Москвой, куда я приехала навестить Алексея Максимовича.
Смеркалось. Мы пошли к речке вместе с несколькими друзьями Горького и разложили костер. Я улучила минутку, когда мы с Алексеем Максимовичем остались вдвоем у костра, и спросила:
– Вы вспоминаете папу?
Лицо его дрогнуло. Не то задумчиво, не то грустно он сказал:
– Фёдор…
Вздохнул, нервно помешал палкой в костре. Я пристально глядела на Алексея Максимовича. Мне показалось, что в глазах его заблестели слезы… Не знаю, может быть, это было от едкого дыма костра…
Я ждала, что Алексей Максимович скажет что-нибудь. Но он молчал. Потом, поеживаясь, проговорил:
– Пойдем домой. Сыро стало.
И, как-то сгорбившись, стал медленно подниматься по тропинке к даче.
Смертью Горького Шаляпин был глубоко потрясен. Он потерял самого дорогого ему человека.
Несмотря на то, что Горький порвал с ним отношения, Фёдор Иванович продолжал любить его и был ему предан до конца.
Отец и дети
Отец всегда интересовался нашими занятиями. Ему хотелось знать, как подвигается учение, каковы наши успехи в изучении языков, как проходят уроки музыки (мы все обучались игре на рояле).
Как-то раз я готовила уроки, сидя в нашей детской столовой; вдруг стеклянная дверь, выходившая на внутреннюю лестницу, открылась. Сначала высунулась голова – дверь была низкая, – а затем показалась и вся огромная фигура отца. Я обрадовалась его приходу и хотела сложить тетради, но он сказал:
– Погоди, Аринка, чем это ты занята?
– Учу геометрию.
– А много ли ты в ней смыслишь?
– Не особо, – призналась я.
Отец как-то смущенно кашлянул и вдруг спросил:
– Можешь ли ты ответить, что такое круг?
– Круг – это ряд точек, отстоящих на равном расстоянии от одной, называемой центром… – отчеканила я.
Отец даже с некоторым восхищением посмотрел на меня.
Не изучая никогда математики, он, как любознательный человек, интересовался всем, что в какой-либо мере было ему доступно. Определение круга он знал и хотел проверить мои познания.
Интересовался отец и тем, что мы читаем и много ли. Его всегда беспокоила наша судьба, наше будущее.
Вот еще одно воспоминание, относящееся уже к более позднему времени.
Среди ночи я проснулась от шороха в комнате.
– Кто здесь? – испуганно спросила я.
– Аринка, не бойся…
Повернув выключатель, я зажгла свет и увидела отца. Он стоял передо мной в халате.
– Знаешь, не спится что-то, гости разъехались, а мне скучно. Побродил по дому, все спят, даже Булька храпит вовсю. Давай поговорим.
Сонливость мою как рукой сняло, и я готова была вести любую беседу.
– Скажи, – вдруг спросил отец, – вот ты хочешь быть драматической артисткой, а можешь ли ты сыграть Орлеанскую деву?
Вопрос этот был совершенно неожидан для меня. Я растерялась…
– Не знаю, право…
Лицо отца несколько нахмурилось.
– Очень жаль, – ответил он, – а я думал, что можешь.
– Ты слишком многого требуешь от меня. Вот подожди, со временем, когда будет опыт, – сыграю.
– Вот в том-то и беда, что Орлеанскую деву играют в пятьдесят лет, а ей восемнадцать. Опыт – это, конечно, неплохо, но не в этом дело, прежде всего надо иметь талант, тогда и в восемнадцать лет сыграешь не хуже, чем в пятьдесят. Вот меня спросил мой первый антрепренер – Семенов-Самарский, – могу ли я в одну ночь приготовить роль Стольника в опере «Галька», и я сказал, что могу, и спел, как говорили, недурно, а было мне тогда восемнадцать лет. Ну, а работать, конечно, нужно всегда.