– Давай-ка, Васька, прокатимси немного, дорога‐то длинная, ещё умаемся. – Остановив лошадь, Тимофей осторожно залез на телегу.
– А ну, Васька! Прыгай сюда, в ногах правды нет, нам ещё половину пути ехать.
Заскочив прямо в лодку, Васька, скрючившись, сел между вещей и, положив голову на что‐то мягкое, закрыл глаза.
– Ну, милая, пошла! – крикнул Тимофей, дёрнув на себя вожжи. Махнув хвостом, как бы соглашаясь, Белогубка легко побежала рысцой, всё дальше и дальше удаляясь от родной деревни.
– Обратно, когда приедешь в деревню, не забывай по дому смотреть да за огородом, – обращаясь к сыну, произнёс Тимофей. – Через неделю, время будет, приедешь за рыбой, хоть немного, но всё дай сюда. Да мать смотри не обижай, чего уж там… – И как бы в наставление, после некоторого молчания, сказал: – Ты, Васька, сердце больше слушай, как оно скажет, так и делай. Оно не обманет.
Не меняя положения, Васька продолжал лежать, слушая, что говорит отец.
– Да я и так слушаю, – неожиданно для Тимофея ответил Васька.
– Вот-вот, я и говорю, сынок, надо слушать. Это хорошо!
Глядя вперёд, Тимофей увидел недалеко от дороги место, где ещё совсем недавно стоял высокий деревянный маяк. В юности, часто бывая на Уньге и преодолевая этот путь пешком с мальчишками, они всегда останавливались возле него, а иногда, пытаясь доказать друг другу смелость, даже залезали.
В то время он казался всем мальчишкам каким‐то символом, вселяющим спасительную надежду и дающим правильные ориентиры. Тимофей всегда знал, что выйти на маяк – значит выйти на правильный путь, сбиться с которого очень трудно: по одну стороны была река Уньга, по другую – родная деревня. Зачем и почему убрали маяк, Тимофей не знал, хотя по прошествии стольких лет при виде этого места Тимофей всегда останавливался и всматривался теперь уже в заросшую травой и кустарником полосу, на которой не осталось никаких признаков этого архитектурного сооружения.
Взглянув ещё раз на то место, где стоял маяк, Тимофей отвернулся и молча стал глядеть на дорогу, назвать которую этим словом было трудно. Размытая весенними водами и вспаханная до глины тракторами, она была тяжела даже для лошади. Переваливаясь с одной борозды на другую, телега шумно поскрипывала, временами казалось, что она может вот-вот развалиться на части.
– Давай, давай, милая, ещё немного! – дёргая вожжами, повторял Тимофей. – Совсем чуток осталось. Вот спустимся и, кажись, приедем.
Дорога, идущая в ложбину, была похожа на заросшую травой тропинку; малоприметная, она уходила в березняк и сразу терялась из виду. Проехав по лесной дороге метров пятьсот, они выехали из леса и спустились с горки на прибрежную поляну, усеянную оранжевыми огоньками; словно горящим заревом встречала она Тимофея и Ваську. Цветущий прибрежный оазис был похож на живописную, только что написанную талантливым художником картину, только пахнущую не красками и лаками, а свежей травой и цветами клевера, медуницы, чабреца, зверобоя, чистотела. Запах кружил голову, проникая глубочайшим чувством божественного смысла в его сознание и душу, рождая особое благостное состояние.
– Будет тебе ещё, будет! Ишь, разбежалась, – сдерживая вожжами порыв лошади, говорил Тимофей. – Считай, что приехали. Слава Богу!
Очнувшись от лёгкой дрёмы, Васька молча спрыгнул с телеги на траву и пошёл рядом с лошадью, с интересом рассматривая всё кругом. Вдали хорошо просматривалась излучина реки и высокий, обрывистый противоположный берег Уньги, на котором густой стеной возвышался изумрудного цвета тальник и прочая растительность.
