Дождь и солнце. Странники поневоле. Книга 4 - страница 10

Я вперилась глазами вперед, стараясь предугадать, что нас ожидает. Справа виднелись два небольших домика, и дорога круто поворачивала направо. «Ой, Володя, часовой». Сердце екнуло, захотелось закрыть глаза, заснуть и, как бывает во сне, благополучно очутиться на той стороне, в обветованной, прекрасной стране Баварии. Я смутно помню, что часовой сделал шаг вперед и протянул руку. Передняя подвода остановилась. Маленькая ручная тележка, привязанная сзади с сеном, прокатилась еще и остановилась как-то боком. Наш конь стал, почти упершись мордой в Алинкины ноги. Володя соскочил, Владимир Петрович сполз с сена, и оба они пошли вперед. Часовой подошел совсем близко. Это был мальчик лет шестнадцати с розовым безусым лицом, худенький, небольшой; ружье оттягивало ему плечо. Но вид был строгий и решительный. «Ферботен (запрещено) – сказал он. Ему показали пропуск, объяснили все, что было сказано в Браунау. Он качал головой. «Я ничего этого не знаю, мне приказано никого не пропускать. Приказ есть приказ». – «Ну вот», подумала я и почувствовала, вдруг, страшную усталость. Наши не сдавались и продолжали убеждать солдатика; вдруг, он улыбнулся совсем по-детски, даже смущено: «Я совсем маленький солдат, – сказал он, – я не имею права вас пропустить. Я обязан исполнить приказ, не рассуждая. Пойдите вниз, вот туда, это минут десять ходьбы, к посту. Там все узнаете и, может быть, вас пропустят». Отец и Володя решили пойти, и я с тоской смотрела на удаляющиеся фигуры: отца громадную, чуть чуть сгорбленную на худых, плоских ногах, в темно сером пальто, и Володину много ниже в светлой непромокаемой куртке, бодрую и решительную. Они завернули и скрылись. Часовой вернулся на свое место. Танечка проснулась и потребовала сойти вниз. Я спустила ее и, потягивая затекшие ноги, тоже сошла на дорогу. Владимир Петрович разнуздал лошадей и давал им сено. Черная туча покрыла почти все небо, стало темно и как-то ужасно тихо. Вдруг, потянуло холодом, зашуршало по земле, и сильный порыв ветра, как будто вырвавшись на свободу, рванул из-за реки. Деревья со стоном наклонились; ветки в трепете, как руки, беспомощно искали, за что бы ухватиться, клок сена, не стянутый веревкой, сорвался и покатился по дороге. Дети в страхе кинулись к подводам. Танечка громко закричала; я посадила ее на подводу и закрыла с головой армяком. А буря все расходилась, ветер так гудел, что не слышно было, что мне кричала Алинка. Платок на моей голове надулся как парус и безжалостно рвался прочь. Первые крупные капли упали на дорогу и вслед за ними тотчас застучало по асфальту как горохом. Пошел град. Ветер не унимался, а напротив, злобно рвал все, что было некрепко привязано… Лошади в испуге двинулись было, но грозный окрик Поповского остановил их. Солдатик спрятался под навес дома; мама, Анна и старшие дети побежали туда же. Я, закрывшись одеялом, боялась отойти от Тани. Град перешел в дождь, по одеялу текли ручьи. Я схватила Таню в охапку вместе с армяком и бросилась под навес. Там мы были защищены от дождя и кое-как от ветра. «Вот вам и Ах, – сказал Владимир Петрович, присоединившийся к нам. – Что значит попали в аховое положение». И как ни было мрачно и ужасно, мы все расхохотались.

Отец с Володей по очень крутой дороге спустились к мосту. Там они опять наткнулись на заставу из двух часовых. Это были два старика лет под шестьдесят из только что мобилизованных в так называемый «Фольксштурм» – народную оборону. Еще в Уттендорфе на наших глазах прошел этот призыв. Туда обязаны были являться мужчины до шестидесяти пяти лет и мальчики начиная с пятнадцати. Мы видели раз, как прошли по улице под звуки местных трубачей, жидко, но бравурно игравших военный марш, эти новые солдаты, на которых возлагалась обязанность спасать уже почти совсем развалившуюся ГроссДойчланд. Мальчики шли впереди, среди них было несколько на вид не старше моего десятилетнего Мишки. Старики, как старые полковые лошади, подбодренные знакомыми звуками военной музыки, старались казаться молодцами. Среди них были и седые усачи, сильно сгорбленные, с высоко поднятыми подбородками, и, с выступавшим вперед животом, толстяки с красными от пива лицами. Вид был жалкий и комичный. Когда приходилось отдельно встречать одного из этих призывных, то они, не смея ругать открыто, намеками выражали свое неудовольствие. «К чему все это, когда скоро конец, – и с опаской оглядывая, тихо бормотали, – это безумие, сумасшествие». Однако, в силу своего немецкого характера, к службе относились добросовестно.