– И т-т-теперь не б-б-больно?
Лёне бы тогда развернуться и уйти, может, на этом дело бы и кончилось. Но уж слишком раззадорил его Миша.
– И теперь не больно, – жёстко ответил Лёня и улыбнулся.
– Чего л-л-лыбишься?
– А я знаю, почему тебе всюду эта тема мерещится…
Лёня понимал, что не надо этого говорить. Что это прозвучит жестоко. Он ведь даже пожалел Мишу сначала, понимаете? Пожалел. Марта – она ведь очень хорошая и честная, про неё никто никогда плохого не мог сказать. И Лёня подумал, что, чёрт возьми, Миша, наверное, настолько несчастен из-за всей этой ситуации дома, что даже чужого счастья простить не может. Он его понимал, но почему-то всё равно сказал:
– …Да потому что у тебя мамаша такая.
Дальше Лёня плохо запомнил, что было. Они вцепились друг в друга, как бойцовские псы, и били друг друга как попало: и кулаками, и ногами, и плакали, плакали одновременно, но всё равно били и били, пока их кто-то не растащил, Лёня запомнил только расплывчатые и неясные круги лиц, когда его волокли куда-то по школьному коридору, тяжело опустили на стул, кричали и поливали чем-то холодным, а потом привели в кабинет директора и усадили на диван. Лёня лёг и уснул, а когда проснулся, у него сильно болела голова. В ногах сидел какой-то мужчина с пустой табачной трубкой во рту. Мужчина сидел согнувшись, устало сложив руки на коленях.
– Ты лучше просыпайся, – посоветовал он. – А то сейчас директор придёт.
– А вы кто? – Лёня сонно и тупо уставился на него.
Сначала он испытал смесь раздражения и злости к этому человеку, по привычке решив, что он, как это делают все взрослые, сейчас примется его ругать. Но затем внимательней вгляделся в его лицо. Симпатичное такое лицо, которое могло бы показаться строгим, если бы не большие улыбчивые глаза. Такие глаза больше подошли бы ребёнку, чем взрослому.
– Я учитель на замену. Рисование, – проговорил он. – Смешно: меня отговаривали, говорили, что в классе одни ненормальные дети. Я ответил, что глупости это, но первое, что увидел, подходя к школе: ваше смертоубийство.
Лёне не понравился этот ответ. Выходит, теперь он поверил, что они поголовно – больные? Но услышав слово «рисование», Лёня сразу всё вспомнил. То, что он по глупости ляпнул Мише, и как они потом дрались. Мысли заскакали в разные стороны.
Лёня спросил:
– Где Миша?
– Соперник твой? У инспектора.
Они помолчали. Лёня встал с дивана и прошёл к кулеру, набрал ледяной воды. Она привела его в чувство, хотя внутри всё продолжало дрожать.
Словно прочитав его мысли, учитель вдруг сказал:
– Ты не обижайся, я коряво выразился. Я всё ещё не считаю, что вы ненормальные. Всякое бывает… Что у вас случилось?
Лёня молчал.
– Не можешь сказать?
– Не могу… – проговорил Лёня.
Стыдно было признаться, что он выдал Мише такое.
– А инспектору ты тоже не сможешь рассказать? – спросил учитель.
– Нет! – чуть не закричал Лёня.
– Но ведь вас могут исключить, – сказал мужчина. И тут скрипнула дверь.
В кабинет ввели Мишу: хмурого, мрачного, с подбитым глазом и синяком на виске. Лёня даже поморщился от сочувствия к нему: в висок ударить – это больно… Неужели он действительно так ударил?
– Теперь ты, – отчеканил инспектор, равнодушно глядя на Лёню.
И Лёня пошёл за ним. Чувство стыда было куда мучительнее мыслей об исключении. Он знал, что виноват, он был единственным виновным в этой ситуации, потому что сжульничал. Знал слабое место и ударил по нему. Миша бы так никогда не поступил. Он хоть и гадкий, и глупый, и грубый, но не подлый. А Лёня – подлый, и это понимание было хуже всего на свете.
