Тогда почему же – Руб часто об этом думал – он так горевал по отцу? Потому что так положено мальчику, чей отец скончался? Потому что мать – вот уж у кого была масса причин радоваться его смерти – всхлипывала так жалко? Как могла она тосковать по тому, для кого унижать ее было так же естественно, как дышать? И как мог сам Руб? Он ясно помнил то воскресное утро, когда мать ушла в церковь, а они с отцом остались дома. Руб до сих пор видел, как старик сидит в вельветовом кресле – никому другому в этом кресле сидеть не дозволялось – и с насмешливым удивлением наблюдает за сыном, который отчаянно пытается сказать ему что-то важное (что именно, Руб уже и не помнил). При отце он всегда заикался сильнее всего, слова во рту превращались в осколки бетона. Руб продолжал отчасти и потому – он вспомнил об этом сейчас, – что ему все-таки удалось высказать то, что он собирался сказать, а любопытство в отцовском взгляде он ошибочно принял за интерес. Но, приглядевшись, понял: это брезгливость, а вовсе не любопытство.
– Не стоит так напрягаться, – вот что сказал отец.
– Как ты можешь? – послышался чей-то голос, Руб узнал его не сразу.
Они с отцом и не заметили, как вернулась мать. Она словно материализовалась в дверном проеме, и ярость ее была настолько сильной, что изменился не только голос ее, но и облик. Руб отродясь не слыхал, чтобы мать повышала голос на отца, сейчас же она, содрогаясь от злости, не только сверлила его взглядом, но и сжимала в руке блестящий кухонный нож. В эту минуту мать, которая так часто унимала заикание Руба, всего лишь накрыв его руку своей холодной сухой ладонью, казалось, была готова убить человека, чьи оскорбления изо дня в день сносила, будто так и положено.
– Это из-за тебя, – продолжала она, указывая кончиком ножа на отца Руба, и голос ее в кои-то веки не дрожал. – Из-за тебя он такой.
Рот у отца распахнулся, точно был на шарнирах, отца явно не столько напугал призрак жены с ножом в руке, сколько ошеломили ее слова. Если так, он был ошарашен не меньше Руба, силившегося понять, что мать имеет в виду. Он и сам отлично знал, что в присутствии отца заикается сильнее, но разве само заикание появилось из-за него? Если рот у Руба не работает как надо, если Руб бессилен это исправить, то кто в этом виноват, кроме него самого? И разве не мать всегда твердила: никто не виноват, что ты заикаешься? Разве леди из университета (ее называли “логопед”), к которой мать водила его на прием, не согласилась с нею? Руб еще подумал, что, наверное, они просто его утешают, ну и ладно, коли так. Он не возражал, чтобы с него сняли ответственность. Но сейчас другое дело. Мать не рехнулась, часом? Какое отношение имеет отец к дурацкому рту Руба?
– Ты злобный, злобный человек, – не унималась мать, и Руб взирал на нее с ужасом. – Твоя единственная радость – мучить тех, кто тебя любит.
Отец хотел было ответить, но изо рта его не вылетело ни звука, и хорошо, потому что мать не договорила. Она указала острым концом ножа на Руба:
– Этот мальчишка вообще-то тянется к тебе, злобный ты человек. Он еще не знает, что угодить тебе невозможно. Он не понимает, что тебе нравится наблюдать, как он страдает. И знаешь что? Я тоже этого не понимаю. Так объясни нам. Что приятного в том, что этот мальчишка, твой сын, целый день всего боится и ночью мочится в постель?
Услышав это, Руб пристыженно понурился. Ему было невдомек, что отец, оказывается, знает об этом. Мать обещала, что это будет их с Рубом секрет, но слова, видимо, не сдержала. “Из-за тебя он такой”, – сказала она чуть раньше, и Руб наконец осознал, что она имела в виду. Она говорила не только о заикании, а обо всех его недостатках, о том, что он сплошное разочарование.
