– И сейчас, когда мы провожаем в последний путь этого исполина, быть может, нам следует остановиться и поразмыслить над тем, что значат эти слова.
Исполина? Пять футов шесть дюймов, сто сорок фунтов[5] – в лучшем случае. Реймер мог бы запросто выжать этого исполина как штангу и хорошенько, как следует встряхнуть. Если честно, он не раз себе это представлял.
– Значат ли они, что здесь, в округе Шуйлер, нам щедро дарованы красоты природы и преизбыток естественных богатств? Гор, озер, рек и источников?
Источников? О них-то сейчас зачем? В Бате они все пересохли.
– Густые прохладные чащи, где некогда бродили молчаливые проворные ирокезы в гибких и мягких мокасинах?
Ирокезы? У Реймера упало сердце. Если уж в речь над могилой судьи пробрались ирокезы, с чего бы считать неуместным и всё остальное?
– Я верю, что именно это он и имел в виду! – объявил преподобный Хитон. – Но только ли это?
Реймер охотно указал бы, что ничего иного покойный в виду не имел, если бы после этого можно было пойти по домам, но увы.
– Лично я верю, что не только это.
Мыслимое ли дело, чтобы эдакий дуболом представлял настоящую церковь? Он больше похож на тех, кто придумывает собственную религию. А может, он служитель сразу нескольких конфессий и в колледже Шуйлер-Спрингс, который и откомандировал его в Бат, обязанности преподобного заключаются в том, чтобы усыплять разумение студентов, буде те, вопреки ожиданиям, протрезвеют настолько, что у них появится разумение? Принадлежность к педагогической среде объяснила бы и велеречивую чушь, которую он несет, и уверенность, с которой он это делает. Но все-таки интересно, какие ему дали указания. Неужели не сообщили, что судья Флэтт был отъявленный атеист? Что поэтому-то и не было службы в церкви? Неужели этот священник не понимает, что его присутствие здесь – вынужденная уступка положению судьи как публичной персоны и желанию горожан отдать ему последнюю дань уважения? (Окей, сам Реймер такой потребности не ощущал, но допускал, что у других может быть иначе.) Преподобному Хитону явно было невдомек, что ему поручили идиотскую задачу, а потому он полагал своею обязанностью произнести такую же проповедь, какую прочел бы с кафедры по случаю кончины любимого диакона. Или как минимум позаботиться о том, чтобы церемония под обжигающим солнцем длилась бы столько же, сколько и в помещении, где на полную мощность работает кондиционер.
Что сказала бы об этом придурке мисс Берил? “Когда вы пишете, – наставляла она Реймера и его однокашников, – держите в голове риторический треугольник”. И всегда рисовала в верхней части листа с их сочинениями два треугольника, первый представлял собой сочинение ученика, второй, иной формы, призван был улучшить написанное. Как будто геометрия – еще один предмет, от которого Реймера брала тоска, – способна хоть что-нибудь прояснить. Стороны старушкиного треугольника назывались “Тема, Аудитория, Говорящий”, и большая часть вопросов, которые мисс Берил царапала на полях сочинений, касались соотношения этих трех понятий. “О ЧЕМ ты пишешь?” – допытывалась она и проводила волнистую линию к букве Т, обозначавшей тему. Даже если они писали на тему, которую мисс Берил сама же и задала, она все равно настаивала, что тема сочинения недостаточно ясна. Еще она вопрошала: “Как ты думаешь, кто твоя АУДИТОРИЯ?” (Вы сами, так и подмывало ответить Реймера, хотя мисс Берил упорно это отрицала.) “Чем твои читатели занимаются в эту минуту? Почему ты думаешь, что их заинтересует эта тема?” (А если не заинтересует, зачем вы вообще ее задали? Неужели вы думаете, что
