– Не ходи одна после того, как стемнеет, – говорил Олеор, – А если тебе нужно, я всегда готов проводить. Я буду рядом. Не надо ложной гордости, просто проси помощи – и всё.
А Ильда едва слышала его: всё её сознание сосредоточилась в её руках. В руках, которые терпели тёплые ладони Олеора, его гадкие, лишние, нежные ладони. Убери их, убери, зачем ты ласкаешь меня! Убери. Убери. Убери. Догадайся же, пойми, что мне не нравится. Пойми, почувствуй напряжение в моих ладонях, прочти по моим глазам! Прочти по глазам, о, слепец, или я буду ненавидеть тебя!
Его шаг вперёд. Ильда чувствует, как он прислоняется к ней, и как всё её тело в импульсе поддаётся ему навстречу, словно Олеор магнит, притягивающий каждую клетку, и каждая клетка отзывается дрожью на притяжение.
– Олеор, – говорит она шёпотом, как рехнувшаяся, – Давай же, делай это, иначе я умру!
– Что? – тоже шёпотом говорит Олеор, едва не смеясь, – Прямо тут?
– Да, если это не перечит твоим убеждениям о культуре и этике.
Он думает, что она шутит, и хохочет, но всё же увлекает её куда-то. И через четыре минуты они в самом деле делают это, поспешно, скомканно, и Ильда, прижатая к дереву, упирается ладонями в его плечи и дышит его золотыми надушенными волосами. Олеор и не подозревает, как она ненавидит сейчас себя – Ильда, томная, с полуоткрытыми губами, с тёплым дыханием у его волос – она ненавидит себя.
Чуть позже Олеор снова, как в первый раз, недоумевает, отчего она раздражена, и снова, как в первый раз, мучается отвратительным, лишним для него вопросом: в чём дело?
Они сидели на скамейке под красными клёнами, и Олеор упрямо смотрел на малиновые, словно стеклянные пятна листьев, мешающиеся с чёрной тушью ветвей – недоразумительная, режущая глаз мазня. А Олеор всё смотрел и смотрел, нарочно, будто увлечённый созерцанием клёнов. Он не знал, что теперь делать и не хотел поворачиваться к Ильде, сидевшей рядом неподвижно. Её тёмные глаза ещё больше потемнели, и она отчего-то не разговаривала.
"Почему я должен думать, отчего она молчит?" – раздражённо думал Олеор.
А Ильда молчала, равнодушная, потемневшая. Кисть её руки лежала в нескольких сантиметрах от Олеора, и, кажется – Ильда убеждала себя в этом – она даже рада, что Олеор не догадался без слов положить свою ладонь на её. Ведь это бы не помогло, правда?
– Через полчаса у меня репетиция с Ландо. – первый нарушил тишину Олеор.
– Иди. Я тебя не держу.
Неловкая пауза. Потом Олеор отважился:
– У тебя плохое настроение?
– Я не знаю.
– А кто знает?
Она молчит, не поворачивая к нему головы, и он нетерпеливо спрашивает:
– Как я должен понимать тебя теперь, когда ты резко стала сердитой? Или мне забить на это?
– Забей.
– Нет, не корчи из себя уничиженной: "забей", "как хочешь", "наплюй на меня" – это мы уже всё слышали от девушек! Я… – он почувствовал, что выйдет из себя, если продолжит, и прервал.
Ко всему прочему в Ильде примешивается чувство вины перед Олеором – делающим по совести, старающимся терпеливо относится к ней, и теперь расстерянным из-за каких-то глупых мыслей в ней.
– Прости, Олеор, – сказала она, – Я правда не знаю, что со мной. Я вовсе не пытаюсь манипулировать тобой. Ты прости меня, я не знаю.
После она скажет себе, что ничего не ждала в эту секунду, но солжёт: она ждала. Ждала, что Олеор обнимет её или улыбнётся и посоветует не переживать. Но он не услышал в её неожиданно мягком, просящем (кричащем: помоги же мне, я не люблю тебя!) голосе ничего, кроме виноватости.
