– Прикажи поднять пики, иначе твоему наследнику будет не на что надевать корону… – сказал монах. Его голос звенел молодостью и силой.
Дон Ферретти поднял руку и стража отступила на три шага, выполнив его немое указание.
– Они пронзят любого, кто хоть дернется с места… – обведя глазами чернеющую массу вокруг, крикнул дон.
Перекинув ногу через седло, дон спрыгнул с коня и воззрился на монаха.
– Он не мой наследник и сыном мне не приходится. И мне до сих пор не ясно, зачем вы пришли сюда, добрые люди…
Монах, не сводя глаз с Ферретти, вдруг потащил за собой взвизгивающего Просперо, намотав его длинные волосы на запястье. Он сошёл с горнего места и толпа благоговейно расступилась перед ним. Пройдя мимо солдат, уступивших ему путь по вялому приказу Ферретти, он протащил извивающегося жениха ещё несколько шагов и бросил его к ногам дона, как щенка. Тот уполз прочь на четвереньках.
– Мы свергли помазанника, который заставлял считать всех нас, что корона на его голове не просто так, а потому, что Богу якобы не наплевать на то, кто её носит. Но Бог не пришел… Нашему обжоре-королю не помог даже его маскарад с липовым пришествием. И он, и его мисси́я, и все, кто зарекался о том, что видел его, отправились на костры! И что мы должны по вашему думать, когда вы, при золоте, следуете в храм, который строили как раз к несбыточному приходу Бога? Не мазаться ли пахучими жидкостями, которые дают право носить золотой обруч на челе?!
– Мы прибыли сочетаваться браком… – подал голос Просперо, так и не вставший с колен, но поспешил отвернуться, когда монах зыркнул на него, дернув кинжалом.
– Он говорит правду, – молвил дон. – Это нареченный моей дочери, а сама она у дверей собора…
– Вы пришли в дом без хозяина, убеждённые в его прустутствии, чтобы разговаривать с этими стенами и изваяниями святых, – обвёл лезвием своды храма монах. – И если вы продолжаете играть в свои нелепые игры, то не ровен час, как надумаете вновь назвать себя избранными для народа и власти.
– Я вижу твои одежды и твоё тело, искушенное постом и молитвой… – дон оглядел монаха снизу вверх. – Ты сам служил Богу. Неужели так просто отступиться от собственной веры?
– Я никогда и никому не служил. – гордо сверкнул глазами монах. – Я попал в монастырь не по своей воле, туда меня заточили ещё ребёнком и лучше тебе не знать, старик, что мне довелось там вынести… От того места не осталось камня на камне и теперь я ношу эту дряхлую рясу, чтобы все видели, как прохудилась ложь и износились языки, её породившие. Ты должен был слышать обо мне, дон Ферретти.
– Я слышал, – уверил его тот, солгав. – Поэтому сейчас меня окружает стража. И ты прав… Помазанник не помазанник, если масло, льющееся на его главу-всего лишь масло. Но у царей есть золото. А с его существенностью, полагаю, никто спорить не будет. И пусть я не коронован и не стремлюсь к венцу, золото у меня есть и я могу делиться им с вами…
– Мы можем его у тебя отобрать прямо сейчас… – глаза монаха вновь блеснули исподлобья, но страхом от собственных слов или решимостью, Релвит, стоя за плечом дона, различить не смог.
– Вряд ли вам это удастся, мои богатства сейчас очень далеко, а я не ношу их с собой, слишком уж тяжёлая это ноша! – простодушно развёл руками дон.
– Тогда мы отберем ТЕБЯ у золота… – крикнул кто-то из толпы и вся она забурлила, наращивая волну возмущения и жажды крови.
