Ферретти медленно перевёл взгляд на монаха, зная, что эти люди говорят его устами.
– Ну, так попробуйте… – молвил он.
Релвит и Отик повыхватывали оружие. Остальные музыканты бросили инструменты и последовали их примеру. Эти слова стоили дону больших усилий: на миг ему показалось, что голос его дрогнул… но никто не двинулся. И монах не шелохнулся. Он испытующе смотрел Ферретти в глаза, стараясь не замечать обступивших его убийц, обнаживших свои короткие мечи. Постепенно буря голосов разбилась о стальные скалы доспехов его солдат и выставленные вперёд окровавленными волнорезами длинные пики. Дон, почти не веря своим ушам, довольно ухмыльнулся и возвысил голос,-
– Всем хочется пожить; особенно, когда понимаешь, что после смерти твою душу не ждёт преисподняя и карающая Божья длань не коснётся тебя при жизни, не так ли? Поэтому я предлагаю опустить то, чем вы собрались чистить кирасы моей стражи… Сегодня у меня праздник, так давайте не будем проливать кровь в такой светлый день! Каждый, кто войдёт на мой пир будет не отдавать деньги за вход, а получать их! Пейте со мной вино, ешьте со мной с моего стола, будьте моими гостями, а не врагами! И я вознагражу вас за это! – обернулся он к монаху.
Но тот оказался внезапно ближе, чем дон ожидал. Теперь их лица почти соприкасались и у Ферретти вдруг перехватило дыхание. Когда он, повинуясь неясному позыву, опустил глаза на свой живот, рука монаха была черная от его крови, а лезвие тонкого стилета выходило и входило в его мягкую, нежную плоть почти без боли и сопротивления.
– Нам не нужен царь, помазанный золотом… – пропел дону на ухо убийца.
Релвит сорвался с места, монах выставил стилет, встречая его и криками призывая к резне остальных, но Отик уже зашёл ему за спину.
А толпа не видела и не слышала происходящего, слыша лишь речи дона о вине и явствах: они повисли в воздухе и завладели их умами, казалось, быстрее, чем звук самих слов достиг их ушей. На пол с оглушительным звоном упали сотни заточенных зубил и грубых ножей, а в воздух вскинулись тысячи потрясающихся рук. Толпа теснила не внимающих происходящему стражей, все более и более отступающих и сужающих кольцо, но не дающих отпор беснующейся во внезапном приступе радости черни.
Релвит пырял монаха в бок и промежность, совершенно не боясь, что тот ответит, первым делом прободя вероотступника в сердце. Он держал его за воротник рясы, уперевшись в грудь предплечьем и чувствовал, как тот тяжелеет с каждым ударом. Отик уже срéзал с него перевязь, схватил с пола стилет монаха и юркнул под ноги стражи, а Релвит напоследок полоснул по лицу переодетого музыканта, кинувшегося на него с занесенным мечом и ушёл следом.
Ворота вдали открылись: то как раз подоспел виночерпий, везший огромные бочки на повозке и толпа превратилась в один поток из орущих глоток, горящих глаз и протянутых рук. Релвит и Отик, подхваченные этим потоком, все больше и больше удалялись от уже пришедшей в себя стражи и все сильнее приближались к свету и вознице, чье лицо перекосил ужас.
Они промчались мимо встревоженного Бенигмо и его гвардии, сорвавшихся следом за виночерпием, перемахнули через перила и исчезли в тени узких городских улиц.
***
Невеста долго сидела на лошади, глядя в сумрачные недра собора, где все праздновали её венчание. На её лице сияла улыбка. Сейчас её отец выйдет и поведёт её к алтарю и она увидит, наконец, взглянет в глаза своему суженому…
