– Морда – решетом не накроешь, – сплюнул под ноги Фрол. – Дрых тут на мягких подушках, пока мы врага били, голодая да кое-как ночуя под открытым небом, положа под голову камень!
– У иного жизнь как сани по песку, а у иного колесом катится, – поддакнул Ерёма – возрастом средний человек, волосом рус, малобород, зуб крив изо рта: – Ишь ты, разрядился, как петух: сапоги новые, сафьяновые, а мои совсем квёлые: не обувка, а какая-то охлябина.
– Перед таким умирать будешь – ничего не даст. Хоть бы лошадей подкормиться да выстояться пустил, – довольный поддержкой додал Фрол и с нежностью погладил своего боевого друга: – Смаялся-то как, уморился.
– Потише там, будоражники[32], не ровён час, донесёт Малюте, не то что без сапог – без головы останетесь, – шикнул некто из старших. – Ныне ведь как: сунется кто-либо со стороны, пустит небылицу – и пиши пропало. Кричи после, что не состоит на тебе никакой вины, – кто услышит? Изболванился народ от подозрительности…
Примолкли ратники для сохранения живота своего: имя Малюты, ровно имя сатаны, на каждого наводило ужас; из-за него ныне мужик пугливый: тележного скрипа боится.
Слышно стало, как шумит тревожно рядом стоящее дерево да смачно хрустит яблоком неприветливый караульный стрелец…
– Мне намедни приятный сон соснился, – сглотнув, робко нарушил молчание Ерёма. – Пролетали блины по воздуху, а я их клац, клац зубами – ловил и ел. К чему бы это?
– К правежу, по всему вероятию, – по обыкновению, съязвил Фрол и протяжно вздохнул: – На животе тощо… Сейчас бы мяса кусок да кувшин вина. А то ведь как хватанул утром, так с той поры и крупинки во рту не было.
– Уймись ты ужо! Расхныкался, как чадо малое, – поморщился Юшко, не оборачиваясь на сотоварища, а глядя за ворота.
– Нечево меня каять, на себя полюбуйся! Тебе самому только и жить возле мамкина ума, – рассердился пристыженный ратник.
– Ветер дует с холодной стороны, заносит шибко. Знать, дождь будет, – оглянувшись на небо, спокойно сказал самый старший из воинов, будто его уже ничего не волновало, и вздохнул: – Скорей бы в свою вотчину… Домой пора – умирать.
Посмотрел с почтением на него Юшко: среброкудрый[33], дородный, а на добром коне сидит казисто, хороша у него посадка!
– А где твоя вотчина[34], Данило? – спросил, обращаясь к боярину.
– Из Вертязина я. Место райское: выйдешь на крутой берег Волги-матушки – вся ширь видна и с левой, и с правой стороны. Хоромишка моя от церковки Рождества Пресвятой Богородицы близко, а она чудна высотою, красотою и светлостью. Всю жизнь можно смотреть на такую – и не устанешь, не затоскуешь.
– За нами, никак… – оборвал боярина Фрол, показав на бегущего к воротам человека в красном охабне[35], и мрачно улыбнулся: – Суши сухари, завтра же в тюрьму потопаем. Лучше погибнуть было на поле брани, чем от своего государя великого князя.
– Тошно жить, да и умирать не находка, – буркнул Ерёма, тревожно глядя на спешливого гонца. – Только судится мне, добрую весть он нам несёт: больно уж дерзкий на ногу, бежит опрометью.
Грозная иссиня-чёрная туча, затмив солнце, уже клубилась над головой. От поднявшейся пыли нельзя было смотреть. Лошади заперебирали ногами, зафыркали.
– Отворяй давай! – издали закричал, замахал руками молодой, с багровым от усердия лицом посыльный (стражник на ворота так и бросился!) и, не успев отдышаться, захлёбываясь, передал радостное сообщенье:
