Нос у Вовочки всегда был не выбит.
Также тетя Люся время от времени высаживала его писать, лет до восьми, а может и дольше, объясняя это тем, что он сам никогда не вспомнит и наделает в штаны, о чем тоже непременно забудет сказать, или вовсе не заметит.
– Я не хочу писать, – сопротивлялся Вовочка, – но тётя Люся уже расстегивала ему ширинку.
А говорил: «Не хочу», – победно подытоживала она, отмечая результат, – куда ты понесся? А штаны застегнуть?
Видимо в следствии этих постоянных манипуляций вокруг писанья, Вовочкиным единственным серьезным и устойчивым интересом являлось все, что касалось туалета, и все, что находилось ниже пояса. На эту тему мы с ним очень быстро сошлись, и пока на прогулке наши мамы с Ксюшей, мило беседуя, шли впереди, мы тащились сзади и обсуждали всякие гадости.
Благодаря тому, что я не испугалась Вовочку, у наших семей появилась возможность для самой настоящей дружбы.
Тут имелся еще один любопытный любовный аспект. Дядя Миша, папа Вовочки, мужчина лет сорока, почему-то объявил, что влюблен в мою бабушку. Он каждый день писал ей записки, в которых, для анонимности, подписывался: «Твой Рафаэль-Олег». (Рафаэль, ладно. Но, Олег?) И ставил эти записки на ее стол в бухгалтерию на всеобщее обозрение, иногда с букетиком цветов с клумбы, что беззащитно располагалась прямо напротив ее окна.
«Еж твою мать, Миша, курам на смех, Рафаэль, еж твою», – журила его бабушка.
Мы сразу сделали вывод, ухаживания Миши – Рафаэля – Олега бабушка встретила не в штыки, а значит, симпатия взаимная. Тетя Люся тоже приняла эту любовную линию благосклонно, как и вообще все в жизни. Злые языки судачили, что Люся всегда спала в одной кровати с Вовочкой и Ксюшей, а дядя Миша спал в этой же кровати, но отделенный от жены двумя детьми. История умалчивала, на самом ли деле им так не хватало места в квартире, что детям не поставили отдельные кровати, или Люся сознательно отгородилась от мужа детьми, но факт оставался фактом: помимо моей бабушки, дядя Миша стал интересоваться молодым поваром Петей, латышом по национальности. Для Петра в этой дружбе тоже присутствовал свой резон, Миша, как говаривали все те же злые языки, подкармливал его котлетами. А сам Петя, хоть и тоже работал поваром, котлеты не таскал, не так его воспитали. Однажды мать этого Петра, тоже приличная, как и сын, женщина, даже обратилась к моей бабушке с просьбой проконтролировать ситуацию, которая, якобы, дошла до ее ушей.
Бабушка как фурия налетела на дядю Мишу.
– Лавелас херов, – орала она, – стыд, позор, Петька – повар, мужик, тьфу-ты, срам какой, при живой жене и двоих детях!
– Симуша, любовь моя, я люблю только тебя, – клялся дядя Миша.
Мы с Вовочкой во время этого разговора прятались за дверью и запоминали новые матерные слова. Запоминать в тот раз пришлось много.
Помимо увлечения матерными словами, мы любили рисовать на обратной стороне бабушкиных накладных – особых маленьких человечков. Мы придумывали для них фантастические приключения. Наши человечки летали в космос, грабили банки, праздновали пышные свадьбы и ходили на кораблях вокруг света. Каждый лист посвящался отдельной истории, которая всегда, с моей подачи, заканчивалась трагически. Корабли тонули, грабителей ловила полиция, космонавтов изгоняли инопланетяне, на свадьбу врывались бандиты и похищали невесту.
Бабушка давала нам красные, зеленые и черные ручки для рисования. И освобождала кусок своего стола, такого большого, что мы помещались даже вместе с бабушкой.
