Двери, Которые Помнят - страница 18

– Выбери, – прошептало Древо, и голос его стал мягким, как рука няни, гладящая по волосам. – Стать корнем… или плодом. Корень чувствует боль, но не видит солнца. Плод вкушает свет, но не знает, что будет раздавлен зубами того, кто его сорвёт.

Ключик на груди принца дрогнул. Он вспомнил слова лабиринта: «Ты – дверь». Но чтобы открыть её, нужно было перестать бояться увидеть, что за ней. «А если за ней – ничто? Если весь смысл в том, чтобы искать, а не найти?»

– Я выбираю… – начал он, но ветер сорвал слова, унеся их в долину, где тени подхватили их и запели, как погребальную песню.

Древо засмеялось, и из его кроны полился дождь из слёз. Каждая капля, попадая на кожу Бавиала, оставляла надпись:

«Страдание не имеет «почему». Оно просто есть – как ты».

«Боль – это язык, на котором мир говорит с нами».

«Ты спрашиваешь «зачем» – но вопрос уже ответ».

Одна из капель попала в глаз, и принц увидел себя со стороны – маленького, с ключиком на шее, который спрашивает няню: «А Бог тоже плачет?». Няня тогда молчала, но теперь ответ пришёл сам: «Он плачет через нас. Мы – Его слёзы».

Когда дождь кончился, на горе осталось лишь семя – чёрное, с прожилками золота. Оно пустило корень в трещину между мирами, где начало расти, обвиваясь вокруг оси вечности. А где-то внизу, в долине, тень с ключиком брела к новой горе. Её шаги были тяжелы, но в каждом отпечатке оставался шёпот:

«Спроси снова. Спроси, даже если ответа нет. Ибо вопрос – единственное, что отличает нас от камней».

Глава девятая: Игла и петля вечности

Бавиал был семенем ровно тридцать два дня – цикл луны, цикл крови, цикл вопроса без ответа. Его чёрная скорлупа треснула в беззвёздную ночь, выпустив наружу не росток, а его прежнее тело – но теперь прозрачное, как слюда, с рёбрами, сквозь которые виднелось небо, усыпанное глазами вместо звёзд. Он поднял руку, и сквозь ладонь проглянули созвездия, которые он не мог назвать. «Это я стал частью космоса? Или космос всегда был частью меня?»

Пещера, где он очнулся, дышала обратным временем. Каждый вдох возвращал ему обрывки прошлого: запах ладана в дворцовой часовне, холод рук няни, последний вздох отца. На стенах росли сталактиты, втягивающие в себя капли – не воды, а мгновений. Бавиал коснулся одного, и в пальцах взорвалась память: он, пятилетний, прячется в шкафу от криков родителей. «Страх тогда казался вечностью. А сейчас… Что такое вечность, если даже смерть циклична?»

У входа сидела Старуха-Мгла. Её пальцы, длинные и синие, как мёртвые реки, пряли нить из лунного света. Пряжа переливалась, превращаясь то в змей, то в цепи, то в волосы младенца. Бавиал наблюдал, как петли образуют узлы-судьбы, и каждый разрыв нити рождал новый вопль где-то в далёком мире.

– Ты всё ещё цепляешься за «я»? – внезапно спросила Старуха, не поднимая головы. – Семя не плачет, когда лопается. Оно просто… перестаёт быть семенем.

Он хотел ответить, но голос застрял в горле, превратившись в комок пыли. Его новое тело не болело – оно помнило боль. Каждый шрам, каждая рана теперь были картой, которую он не мог прочесть. Сквозь прозрачную кожу на запястье проползла тень – не его, а кого-то другого, с лицом, искажённым ужасом. «Мы все носим чужие тени под своей кожей?»

Старуха протянула ему клубок. Нить обвила его запястье, и Бавиал увидел:

– Мальчика, который боится темноты, потому что в ней нет зеркал.