Таборов пошел на старое городское кладбище, ходил вдоль покосившихся крестов и заброшенных надгробий, рассыпающихся прахом в вечность. Смотрел в лица людей, забытых, оставленных, думал о том утре, когда она залезла на него, мокрая и горячая, и хлестала селедкой по лицу, и он шепнул ей перед уходом вкрадчивым голосом, какой слышится от этих могил по ночам: «Пароль в мое сердце: жиды погубили Россию». Но она промолчала и ушла.
На облупленных старых фотографиях сохранились лица, немой упрек, или просто такое живое потрясение в глазах, кода случайный прохожий убивает тебя топором. Таборов прикинул скольких, похороненных здесь могли в действительности убить топором, в процентном соотношении. Сколько могли здесь быть вообще убиты, не считая тех, кто погиб на войне. И в глазах этих серых, но живых лиц он читал, что смерть их была в большей степени естественного рода. Это старость пришла в дом, а с нею смерть. Не рак и не нож кухонного гвардейца – бойца с ветреными мельницами. Лица пели скучную песню свою о том, что все в мире забывается и занимает свое место в отходах производства великой идеи, которую человек несет сквозь пламя бухенвальдских печей, рассеянную по мостовой пыль человеческой воли, сквозь тень Вавилонской башни в момент падения ее над городом и черный дым над Содомом после карательных операций. Где тот одинокий голос, когда о штанину вытерта ложка и заправлена в голенище, и солдат встает с земли, и из груди его врага дымится рана? Небо сеет тихий дождь, кроссовки месят кладбищенскую грязь. Уходит Таборов за ворота, к дороге, прочь. Таксист проехал, но перед этим, остановившись, выглянул своей сучьей рожей с белесоватой мерзкой щетиной и посмотрел. Явно один из тех, что любит класть молодым мальчикам на колени лапы, таких Таборов отличал. Взгляд, повадки, руки в движении, изгибающиеся похотливой судорогой.
***
Заказывая пирожок в Макдональдсе, я обратил внимание на ее брюки, серые с красной полоской, однозначно милицейские брюки. Тоже подтверждало и ее строгое крепкое мужественное лицо, тут же и он выскочил из-за угла, будто добрый арлекин. Он был свидетелем моего четвертования в обыденной мгле семейных предвзятых отношений, заканчивающихся так или иначе руганью и разбитой тарелкой. Его взгляд великодушно метнулся в сторону, дабы осколками памяти не впиться в мою стыдящуюся неловкую натуру, источающую соки безверия в апологию самого себя. Момент узнавания одинок как луч солнца с другими не имеющий пересечения.
***
Он идет по грязной обочине узкой дороги, где впереди него шествует пара детей. Даже они кажутся ему враждебно настроенными в этом незнакомом городе; они в любой момент могут развернуться и узнать в нем приезжего, и бросить камень, и убежать, затаиться в одном из переулков, так что никогда не сыщешь. Или кто-то из местных увидит его шастающего за детьми и решит, что он маньяк, и непременно тогда изобьют его. Только обогнав их и расслышав незамысловатый разговор детский, он перестал бояться и понял, что это просто наивные добрые дети возвращаются домой из школы.
С аккуратностью он исследовал надписи о запрещениях и уведомлениях. На улице Егорова с табличкой на одном из домов советского времени: "Жители дома борются за звания дома высокой культуры" – чуть поодаль воняло канализацией. Мужик, весь в бороде, вез на телеге груду ржавого хлама. Его сжигало похмелье.
