На второй день Рождества Брэндер встретился в отеле с миссис Герхардт – Дженни осталась дома присмотреть за хозяйством.
– Как поживаете, миссис Герхардт? – приветливо воскликнул он, протягивая руку. – Как встретили праздник?
Бедная женщина робко пожала руку сенатора, глаза ее мгновенно наполнились слезами.
– Ну-ну, – сказал он, похлопывая ее по плечу. – Не надо плакать. И не забудьте взять у меня белье в стирку.
– Не забуду, сэр! – ответила она и хотела еще что-то сказать, но он уже отошел.
Теперь Герхардт постоянно слышал об удивительном сенаторе из отеля, о том, какой он любезный и как много платит за стирку. Простодушный труженик легко поверил, что мистер Брэндер – добрейший и благороднейший человек.
Дженни и сама думала так же и все больше восхищалась сенатором.
Она становилась так женственна, так хороша собой, что никто не мог равнодушно пройти мимо. Она была высокая, великолепно сложена. В длинном платье, в наряде светской женщины она была бы прекрасной парой для такого представительного мужчины, как сенатор. У нее были удивительно ясные, живые глаза, чудесный цвет лица, ровные белые зубы. И притом она была умна, чутка и очень наблюдательна. Ей недоставало только воспитания и уверенности, которой никогда не бывает у человека, сознающего свое зависимое, подчиненное положение. Необходимость заниматься стиркой, разносить белье и принимать всякую малость как благодеяние связывала ее.
Теперь она дважды в неделю приходила в отель; сенатор Брэндер держался с нею приветливо и непринужденно, и она отвечала ему тем же. Он часто делал небольшие подарки ей, ее сестрам и братьям и всегда говорил с нею так просто и искренне, что под конец ощущение разделяющей их пропасти исчезло, и она стала видеть в нем не столько важного сенатора, сколько великодушного друга. Однажды он спросил, не хочет ли она учиться, думая при этом, что образование сделало бы ее еще привлекательней. Наконец как-то вечером он подозвал ее:
– Идите-ка сюда поближе, Дженни.
Она подошла, и он вдруг взял ее за руку.
– Ну-ка, Дженни, – сказал он, весело и пытливо глядя ей в лицо, – скажите, что вы обо мне думаете?
– Не знаю, – ответила она, застенчиво отводя глаза. – А почему вы спрашиваете?
– Нет, знаете, – возразил он. – Есть же у вас какое-то мнение обо мне. Вот и скажите, какое?
– Никакого нет, – простодушно ответила она.
– Нет, есть, – повторил он; ее явная уклончивость забавляла его и вызывала любопытство. – Должны же вы что-нибудь обо мне думать. Что же?
– Вы спрашиваете, нравитесь ли вы мне, да? – бесхитростно спросила Дженни, глядя сверху на львиную гриву черных с проседью волос, благодаря которой красивое лицо сенатора казалось почти величественным.
– Да, – ответил он, немного разочарованный.
Ей не хватало умения кокетничать.
– Ну конечно, вы мне нравитесь, – с милой улыбкой сказала она.
– И вы никогда больше ничего не думали обо мне?
– Я думаю, что вы очень добрый, – ответила Дженни, робея еще больше; она только теперь заметила, что он все еще держит ее за руку.
– И это все? – спросил он.
– Разве этого мало? – сказала она, и ресницы ее дрогнули.
Сенатор смотрел на девушку, и ее ответный взгляд – веселый, дружески-прямой – глубоко волновал его. Он молча изучал ее лицо, а она отвернулась и поежилась, чувствуя, хотя едва ли понимая все значение этого испытующего взгляда.
– Ну а я думаю, – сказал он наконец, – что вы замечательная девушка. А вам не кажется, что я очень милый человек?
