Поминки хоть и постные были, но богатые. Климка с ног сбился бегать из кухни в горницу, но справился не хуже Ганьки-полового. Только когда гости уже из-за стола разошлись, он блюдо с кутьей случайно на пол опрокинул, оно и не разбилось даже, но каша на половик, правда, вывалилась. Климка хотел ее собрать потихоньку – все равно никто есть уже не будет, разве что отец Андрей ночью придет выпить-закусить. Но Игнат тут как тут оказался, увидел, как Климка блюдо на стол ставит. У Климки от страха душа в пятки ушла, аж коленки затряслись. Метнулся он в сторону от Игната, но тот за волосы его крепко ухватил и раза три приложил носом об это блюдо злосчастное. А кутья-то с медом, липкая… Стоит Климка – руки в каше, морда в каше, – утирает слезы и кровь из носа. Больно, обидно… Игнат даже не сказал ничего, молча ушел бы, если бы с Гришей на пороге не столкнулся. И так страшно Климке от этого стало – от того, что он молча, без сердца, но со злобой.
Гриша остановил Игната, взял за плечо:
– Ну зачем? Зачем? Объясни мне! Ты же достоинство человеческое топчешь, ты же…
– Какое там достоинство! – усмехнулся Игнат. – Руки дырявые и голова глупая. Если совести нет, так хоть страх будет.
– Вот потому народ из рабства выбраться не может, что растим рабов самим себе, в страхе и унижениях. Стыдно тебе должно быть.
Игнат ничего не ответил, кулаком по лбу себе постучал и ушел. А Климка ночью еще плакал – отца Андрея вспоминал. Из-за того, что теперь всегда вместо него Игнат будет.
А на следующий день видал Климка, как Гриша с Машенькой вдвоем в нетопленой горнице сидят и о чем-то неторопливо так разговаривают. И подумал еще: жаль, что не Гриша старший попович. Женился бы тогда он на Машеньке, и всем бы хорошо было, кроме попадьи и Игната.
* * *
Дмитрий Сергеевич Мерлин принял незваного гостя радушно – хотя и слыл нелюдимом, а, видно, в деревне скучал. И пришлось Петру Марковичу весь вечер вежливо кивать в ответ на рассуждения Мерлина об идеях маржинализма и теориях Адама Смита. Тот расхаживал по жарко натопленной столовой – длинноногий, сухой, чем-то неуловимо напоминавший злонравного учителя гимназии, – и говорил, говорил, говорил… По дороге к его усадьбе Петр Маркович сильно озяб и, согреваясь, ощущал теперь сонливость и расслабленность.
– Ведь на что опирается смитианство? На разумный эгоизм, на стремление человека к собственной выгоде, а через нее – к исполнению интересов других, что в конечном итоге приведет к богатству общества. Вы согласны? – Мерлин остановился и глянул на станового с высоты своего роста.
Петр Маркович кивнул и даже пробормотал что-то похожее на «без сомнений».
– Но в России все происходит совершенно наоборот! – с жаром продолжил Дмитрий Сергеевич. – Поверьте, я наблюдаю за русским мужиком, так сказать, непосредственно, из окон своего дома. Единицы – единицы! – устремлены к собственной выгоде, остальные не выгоды ищут, а праздности! Их извечная мечта – лежать на печи, да так, чтобы их желания исполнялись «по щучьему велению». Они палец о палец не ударят, чтобы выбраться из нищеты. Так о каком богатстве общества можем мы толковать? И самое обидное состоит в том, что закон защищает это их стремление к праздности.
– Это каким образом, позвольте узнать? – кашлянул Петр Маркович. Он не желал вступать в споры с Мерлиным и вопрос свой отнес, скорей, к вежливому участию в беседе.
