– Община – вот тормоз прогресса, – с готовностью ответил Мерлин. – Я поясню вам на примере. Два года подряд я ссужал мужикам зерно. И два года не получал его обратно. В любом прогрессивном государстве я мог бы взыскать долг по закону, более того, давая в долг, я бы имел самую надежную поруку его возврата. Но у нас-то земля не может быть принята в залог! И взыскать долг землей я не могу по закону! А что еще мне может предложить нищий мужик? Соху и борону? Так зачем мужику надрываться, если он может бесконечно брать и брать в долг, отдать который ему нечем, да и незачем? Отсюда и безделье, отсюда и развращенность, и пьянство, и… – Мерлин не придумал более никаких выводов и с досадой махнул рукой.
– Но ведь засуха… – попытался вступиться за мужиков Петр Маркович. – Ведь не пропили они ваше зерно, могли бы – вернули… Недород небывалый, голод грядет нешуточный.
И подумал вдруг, что, не будь запрета на отторжение общинной земли, на этой засухе Мерлин разорил бы не один крестьянский двор. Неурожай богатого делает богаче, а бедного – бедней.
Мерлин на его слова лишь раздражился сильнее и прочел Петру Марковичу желчную нотацию о дамокловом мече разорения, который необходим для того, чтобы поднять мужика с печи и заставить работать.
– Где он, этот голод? Одни только досужие разговоры для сердобольных городских матрон. Я не вижу никакого голода, а наблюдаю безделие и пьянство. Голод! Его нарочно выдумали чиновники, чтобы поживиться за счет помощи голодающим, мне ли этого не знать!
Опасаясь новой нотации, Петр Маркович не стал возражать. Голод – это не съеденные матерями младенцы, не мертвецы на деревенских улицах, – это хлеб с лебедой и мякиной, а то и с сосновой корой, это до времени умершие старики и неустойчивые к болезням дети, это вздутые от плохой, а то и опасной пищи животы, это – слабосилие и в конечном итоге вырождение…
Речь Дмитрия Сергеевича тем временем плавно перетекла на рассуждения о воровстве и преступности вообще, он остыл и даже присел в кресла возле станового.
– А вот скажите мне, Петр Маркович, вы имеете дело с преступниками, а не пробовали вы проверить на них антропологическую теорию Ломброзо? Я нахожу ее чрезвычайно любопытной, но с точки зрения политической экономии. Мне кажется, врожденные, наследственные особенности людей, если их верно распознать по внешним признакам, можно и нужно использовать в научном подходе к хозяйствованию.
– Мне ближе криминологические идеи Тарда, если вы о них слышали. Его «Законы подражания» произвели на меня благоприятное впечатление… – ответил Петр Маркович, не желая оспаривать ненавистного ему Ломброзо.
– А мне кажется, антропологическая теория открывает перед нами широчайшие возможности. Опять же, поясню на личном примере. В сентябре я нанимал мужиков убирать картофельное поле. В качестве платы они забирали ботву, но я заранее предполагал возможное воровство и был вынужден следить за работой и воровство пресекать. А теперь представьте, что по внешним признакам я могу определить, склонен человек к воровству или нет, – мои усилия по надзору за работой можно сократить в несколько раз! Или возьмем ваш случай: по характеру преступления вы можете заранее определить внешние признаки душегуба – круг поисков заметно сужается!
Петр Маркович подумал, что Мерлину не стоит так много времени проводить в одиночестве, наедине со своими мыслями и книгами… Критическое отношение к собственным рассуждениям вырабатывается в беседах не с единомышленниками, но с оппонентами. Надо же, расплатиться за уборку поля ботвой! Нужно ли для этого изучать идеи Адама Смита или можно обойтись практической сметкой?
