Через некоторое время совсем слегла Лукьяновна, и ухаживал за ней Егорка почище родного внука. А ведь за больным лежащим человеком, известно сколько нужно пригляду да хлопот. Смотрела на него больная благодарными обожающими глазами, а сказать ничего не могла, потому, как отнялся язык по болезни. Только помыкивает Лукьяновна да плачет. А он ее успокаивает:
– Не тревожься баушка Евлампия, не брошу я тебя. Сам я сирота, знаю, как на свете одинокому быть.
И с такими ласковыми словами поглаживает ее по руке. Жалко ее, уж больно добрая старушка.
Однажды Лукьяновне стало лучше. Она даже заговорила. Вначале, правда, непонятно, но старалась выговаривать слова целый день, и к вечеру Егор ее понимал. Обрадовался:
– Ну вот, баушка, тебе и полегчало!
Покачала Лукьяновна отрицательно головой и поманила парнишку поближе:
– Оставляю я тебе Егорка свой домик и чудейные слова. Домик не вечный, а вот слова эти во всю жизнь тебе понадобятся. В них сила, но помогают они только для добрых дел и в трудную минуту. И не во всех устах они силой наполняются. Коварным да злобным людям не даются. Для дел пакостных пустыми становятся. Запомни это. А еще они клады открывают. Простые слова незатейливые: ЯВИСЬ И ВОЗМОГИ! Вот и все.
Отпрянул вначале Егорка от Лукьяновны в испуге, уж не колдунья ли старуха?
А она улыбнулась устало, будто поняв его:
– Не опасайся, не колдовские это слова, не беса они призывают. Только в чистых и не грешных помыслах помогают.
– Что же, Лукьяновна, не помогли эти слова тебе? – вопросил Егор. – Бедная и одинокая ты?
Вздохнула тяжело Лукьяновна:
– Значит, по жизни грешна я была, коли даже сына родного потеряла для себя. А ведь он в малолетстве добрый да ласковый был… – слезинка скатилась у Лукьяновны по щеке. – Вот только к старости Господь и надоумил покаяться во всем. А уж поздно. А в словах этих не сумлевайся. Они самые и помогли мне сейчас вернуть речь, чтобы могла я тебе о них поведать.
Лукьяновна помолчала, собираясь с силами:
– А мой-то… срок на Земле матушке… закончился.
Сказала это Лукьяновна и последнее дыхание испустила.
Тяжело было Егору видеть, как отлетела душа доброй старушки, хотя вот она сама перед ним еще теплая, бездыханная. Но уже стекленеют глаза, нос заостряется, и уже не услышит он из ее уст душевных слов. Закрыл Егор Лукьяновне очи и позвал соседок, чтоб обмыли они ее. А сам отправился к ее сыну о кончине сообщить.
Тот опять вышел хмурый, растрепанный. Не дослушав Егоровы слова о сочувствии, захлопнул дверь, буркнув, что придет.
Явился только почти к самому выносу на третий день. Пришлось Егору развязать несколько своих узелков с монетами, чтобы похоронить старушку по-людски: с отпеванием, с гробом, с поминальным обедом. Когда же поминки подходили к концу, сын Лукьяновны, выпив, наевшись, громко сказал на всю избу, обращаясь к хлопочущему Егору:
– Слушай, жилец, чай, материны деньги не все на помину ушли? Поди, что-то и осталось?
Застыл Егор от неожиданности. Не сразу дошло до него значение этих слов. Но на нем скрестились сразу множество глаз поминающих. Он не знал, что и ответить этому наглому и неблагодарному человеку.
– Ну что молчишь, язык проглотил. Прикарманить деньжонки-то хочешь. Так вот, не допущу я энтого! Вот тут свидетелев много, – и он обвел руками стол, за которым сидели люди. – Не отвертишься!
Глаза поминавших, которые доселе выражали скорбь, засветились разными чувствами: кто поддерживал сына покойницы, кто возмущался, мол, дело ли сейчас о деньгах говорить, когда душу усопшую надо поминать. Но сын Лукьяновны, как будто не понимал, как кощунственны его речи:
