Её взгляд с вызовом, чтобы после сдать оружие, проигрывая очередную войну и позволяя Триумфальной арке упасть, когда его пальцы тянут бретель платья, ведя четкую линию и вынуждая легкую ткань упасть к ногам, создавая сокрушающие контрасты.
Пить вина из северной долины Лауры, ища мелкие поводы, наблюдая, как Rosé D’anjou заполняет бокалы, разнося по небольшому балкончику аромат спелой клубники и цитрусовых, чтобы после проливать крепкое на глянцевые журналы, слыша, как хрупкое стекло со звоном разбивается, когда он усаживает её на край стола.
Лежать на его коленях, когда за окном бушующий, но простуженный, несколько промозглый апрель, подхвативший сиплый кашель в пыльном переходе или людном метро. Хромающий, надломленный, как графитовая линия, следующая за острием карандаша, но безнадежно обрывающаяся, когда он ломает ноги с хрустом-воем, звучащим в голове весенним реквием.
Он стучит в хрупкие, словно сахарные, тающие под влажными касаниями, окна, крупными, не успевшими познать всю страсть мая, холодными каплями. Плачет и поет бесконечно печальную мелодию, когда мужские пальцы касаются угловатого локтя и ведут идеальную дорожку, состоящую из чистой нежности, к выступу ключиц. С видом избитого жизнью скульптора, руки которого огрубели от нескончаемых мраморных поцелуев, позволяя тихому выдоху сорваться с губ и погибнуть на женских ресницах, которые едва подрагивают, когда подушечки очерчивают каждую выпирающую косточку и медленно минуют утонченную выемку, даря эфемерное ощущение происходящего. Она не решается зажмуриться, боясь на несколько долгих минут вычеркнуть до гула в груди родной образ перед глазами, стараясь уловить самую скромную и неприметную эмоцию, когда губы красиво и чувственно выводят «je m’en remets à dieu, pour te revoir», посылая незримую, до острой тактильности колотящую вибрацию по телу. Его голос приглушенный, тихий и несколько хрипловатый от долгого чтения ей, заглушает апрельские рыдания за окном, не позволяя проваливаться в пучину бессмысленных раздумий и сожалений, – так было всегда, стоило ему оказаться ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, в редкие моменты позволяя всепоглощающей бездне сомкнуться.
Шелест книжных страниц, его ладонь перемещается под девичью шею, прогоняя неуловимыми касаниями легкий дискомфорт.
– Когда наше время истечет, а потолок Notre-Dame De Paris упадет на головы прихожан, пока они будут петь гимн, что ты мне скажешь? – его шепот повисает в тишине комнаты, когда пальцы путаются в темных локонах.
– «До встречи в Париже, my december, на мосту Александра III. Я буду ждать тебя в восемь, в другом измерении, между пятым и шестым ребром». ㅤ
Я укрою тебя своим пьяным телом от артобстрела острых, удушающих, самых ужасных мыслей, даря колото-ножевые в красных календарных числах. Мне не страшно умереть от случайных выстрелов, что под кожу вонзаются сотней отравленных игл. Расскажи мне, что ты видела в каждом из них, по утрам раньше птиц просыпаясь? Мне не страшно прожить эту жизнь обнищалым, покинутым всеми мирами, не боюсь я погибнуть от жестких ударов судьбы, как от вражеских бомб, что гремят в унисон с каждым вдохом внутри. Не страшит меня смерть, если только твоя, тень бросая на лик всех изломанных судеб. Ты Плацебо эффект, словно мел вместо правды, упакованный в самый красивый конверт, самим дьявол послан мне свыше. Я тебя поглощаю до боли, ноющей где-то в районе груди, я уверовал то, что способна помочь мне лишь ты. Я могу так смиренно исчезнуть, стать просто словами, не хочу одного: что, заплакав однажды искренне, я пойму – в этом городе тебя нет. Словно ты просто вымысел, жгуче саднящий в груди.
