В следующий день Алексей дома не покидал. Может, и в следующую неделю – кто их без дела будет разбирать. Пил вместе с камином – огонь ярко распахивал пасть навстречу выплеснутым в него остаткам. Спал, где упадет. Иногда вскакивал, словно прислушивался.
Через неделю, а может, и через месяц проснулся от птичьего пенья за окном. Прошептал, улыбаясь: «Дрозды поют. Зажила, дуреха». Выбежал на улицу. Причитал: «Жива птаха, жива». Высматривал знакомую птицу. Но взгляд Алексея искал не на небе, а на траве.
Секундная стрелка с хрустом перебирала недели. Он смотрел в окно и ждал. Лежал, скрючившись на кровати под подоконником, мечтал услышать тихое «Привет, милый», знал, что подобное уже невозможно, но на каждый звук подтягивался к подоконнику. На обрыв идти боялся. Прятался дома. Пил. Ждал ангела. Чтобы тот унес его в небытие на широком размахе своих белых крыл.
К счастью, ангел Алексея оказался с руками. Холодными жесткими пальцами он схватил человека за сердце и держал крепко, не давая вздохнуть, пока маневрировал по бездорожью разбитый «пазик» «Скорой помощи». Слепящими глазами ламп в операционной рассматривал ангел человека, когда врачи отскребали из груди грязный налет. А после сердце отпустил и провел по глазам ладонью.
В больнице Бальшакова навещать было некому. Лежал, уставившись в потолок, в своей восьмиместной палате. Завидовал соседу-старичку, к которому ежедневно с древним китайским термосом приходила такая же древняя жена – стучала по коридору облупившейся клюкой: пять ударов, длинная передышка, еще пять ударов. На Т-образной ручке болтался выцветший пластиковый пакет, который раскачивался, словно маятник, и шуршанием своим напоминал Алексею шум песка в огромных песочных часах.
Старичок был слаб, лежал почти без движения, лишь сипло дышал да перекатывал глазные шары под пергаментными веками. Заслышав удары клюки в коридоре, дедушка оживал, приподнимался на подушке и подмигивал Алексею заговорщически: «Слышь, моя идет». Говорил это с гордостью, как будто войдет сейчас в палату красавица писаная и все ахнут. Алексею сначала было смешно, а потом он сам эту красоту увидел. Для своей ненаглядной пыжился дед, старался сидеть прямо, хлебал жидкий супчик с деланым аппетитом и все нахваливал еду, докторов, больницу. Нахваливал и гладил на краю кровати ссохшуюся женскую ладонь. Когда жена уходила, дед в бессилии сползал по подушкам и почти не жил до следующего ее визита.
Узнав, что к Алексею не ходят, старушка взяла шефство и над ним. Прибрала у тумбочки. Заставила медбрата поменять белье. Без денег заставила, хотя все в палате говорили, что такое невозможно. Супчики Алексей не любил, но понял, что может отказом задеть хрупкую гордость людей, тихо несущих свою аккуратную нищету. Поел аккуратно, от сердца поблагодарил, отвернулся к стене и скрючился от жалости к своей недоделанной жизни.
Про прошлое старик почти ничего не рассказывал. Лишь вздыхал. Да перекатывал глазами. Иногда дыхание превращалось в сплошной хрип. Алексей сначала пугался и звал врача, а потом привык и не успел попрощаться.
Очнувшись от дурного димедролового сна поздно утром, Алексей нашел кровать рядом пустой. Перестелить еще не успели – лишь голый матрас с застаревшими ржавыми разводами. У кровати сидела жена деда. Тихо сидела, не плакала. Встретив взгляд Алексея, лишь сказала:
– Вот так-то. Первым мой успел. Всегда был шустрым, вот и теперь. Как один там будет меня ждать?
