– Я же пообещала служить вам верой и правдой. Разве это не подразумевает, что я должна прекратить воевать с вами?
– Нет, ибо вы сами выбираете, с кем воевать.
– Вы даете мне слово? – подалась она вперед.
– А вы мне?
Повисла долгая пауза.
– Да, – произнесла она наконец.
– Слово пиратки, – подала голос Марджори Норрис. – Многого ли оно стоит?
– Данное другу, оно нерушимо, – сказала ирландка.
– А данное врагу, не значит ничего, – отозвалась я. – Я могу считать себя вашим другом?
– Да, – произнесла она. – А попасть в мои друзья не так-то просто. Нужно выдержать определенное испытание. Вы его выдержали.
– Каким же это образом?
– Я встретила равную себе по мужеству, – сказала она. – Ибо именно за этим я и приплыла – взглянуть на вас своими глазами и посмотреть, чего вы стоите.
– А вы и впрямь своей дерзостью заткнете за пояс самого Дрейка, – признала я против воли и усомнилась в том, что разумно было в открытую делать ей такой комплимент.
Ноябрь 1593 года
– Она издала указ, согласно которому в следующем сезоне плащи у придворных должны быть короткими, – сказал мой сын. – Никто не может появляться при дворе в плаще длиной ниже колена. Притом старые перешивать нельзя. Опять ненужные расходы!
Он сидел перед камином, кутаясь в темно-зеленый плащ запрещенного отныне фасона и угрюмо глядя в огонь.
– То, чего желает королева, не может быть ненужным! – вздохнула я (это уже начинало утомлять: то ей одно, то ей другое). – Тебе придется занимать деньги?
– Не теперь, – отозвался Роберт. – Пока будут стоять холода, откупа на сладкие вина должно хватить. Но как только потеплеет…
Он развел руками.
Да, что он будет делать в следующем году? В обозримом будущем никакой военной должности для него не предвиделось, и, если не считать регулярных заседаний в Тайном совете, мой сын был не у дел. Фрэнсис и Энтони Бэконы усердно плели новую шпионскую сеть, пытаясь раздобыть для Роберта сведения, которые он мог бы преподнести королеве и тем самым заслужить ее благодарность. Однако пока что они в этом не очень преуспели, а попытка Фрэнсиса воспрепятствовать принятию билля о двойной субсидии привела королеву в ярость. Теперь она не желала иметь с ним ничего общего, так что его дурацкая принципиальность дорого обошлась всем нам. Для такого умницы Фрэнсис, казалось, был исполнен решимости вести себя как можно глупее.
Я вернулась в Лестер-хаус, вернее, в Эссекс-хаус. Какая мне разница, как он теперь называется, если я снова живу в Лондоне? При дворе я появляться не могла, но зато из одного окна был виден Уайтхолл, а из другого – Стрэнд. Мимо наших ворот проезжал весь Лондон, и большая его часть была вхожа в наш дом, где мы держали собственный маленький двор.
Когда-то это был епископский дворец на Стрэнде, и некоторые утверждали, что по коридорам перестроенного дома ночами бродят призраки церковников. Если и так, они едва ли узнали бы епископскую обитель в этом лабиринте покоев, картинных галерей, садов и кухонь. После смерти Лестера дом отошел нам с Робертом, и тот немедленно переименовал его в Эссекс-хаус. Когда я отдавала его сыну, тут было голо и пусто. Королева заставила меня распродать всю обстановку с аукциона, чтобы выплатить ей долги Лестера. Ходили слухи, что она выкупила нашу кровать – просто в пику мне. Обставить дом заново было делом небыстрым. С тех пор как его обставлял Лестер, цены взлетели до небес, так что стены, ободрать с которых дубовые панели и позолоту было королеве не под силу, служили обрамлением практически пустых комнат.
