Михаил. Душа у Достоевского?! (Саркастически усмехается.) Согласен, русская женщина может влюбиться в талант. Еще как может! Она одна в этом мире и может. Но душа у него темная, Василий, преступная даже.
Розанов. У него только чувство преступности. Он хотел, но не мог. За него совершали его герои. Если я пойму, зачем ей был Достоевский, то станет ясно, зачем ей я. Что она нашла во мне? Как мне вести себя с ней?
Михаил. Василий, ты всерьез влюбляешься в эту старуху! Опомнись! Это невозможно.
Розанов. Поздно, у меня уже горячка. А ты лукавишь, брат. Сам-то какими глазами смотришь на нее.
Михаил. Ну нравится она мне, не скрою. Историческая женщина. Любуюсь ею, как экспонатом.
Розанов. А она, думаешь, не видит это, не чувствует?
Михаил. Вася, Бог с тобой! Ты ревнуешь? Прекрати. Это невозможно.
Розанов. Миша! Это как раз возможно, потому что ты красив, как бог Дионис. (После паузы.) В мужчине должно быть что-то оправдывающее его недостатки. То, за что можно простить все дурное, даже невзрачную внешность. Оправдание это у Достоевского было. Он был ее первым мужчиной, с которым у девушки, отдавшейся ему, образуется особая связь. А я у нее не первый. И я не вижу в себе никаких оправданий. Если меня не за что любить, если меня нечем оправдать, то зачем я ей? Что она задумала?
Михаил. Боже милостивый! Да все просто. Ты много моложе, и ты – талант. Вот и все объяснение. Ваша связь – это как ее связь с Достоевским. Только он был много старше ее, а теперь она много старше тебя.
Розанов. Неужели она видит во мне его?
Розанов подходит к большому зеркалу, всматривается в свое изображение.
Розанов. Сколько я гимназистом простаивал перед большим зеркалом в коридоре и сколько тайных слез украдкой пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неприятная, лоснящаяся, не сухая. Волосы прямо огненного цвета и торчат кверху, но не благородным «ежом», а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил я их, и все – не лежат. Потом домой приду, и опять зеркало – маленькое, ручное: «Ну кто такого противного полюбит». Просто ужас брал. В душе я думал: женщина меня никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя.
Михаил. Так внешняя непривлекательность стала причиной самоуглубления.
Розанов. Но меня замечательно любили товарищи…
Михаил. И я тебя люблю.
Розанов. И я всегда был коноводом против учителей, особенно против директора. В зеркало, ища красоты лица до выпученных глаз, я, естественно, не видел у себя взгляда, улыбки, вообще, жизни лица и думаю, что вот эта сторона у меня – жила, и пробуждала то, что меня все-таки замечательно и многие любили, как и я всегда, безусловно, ответно любил.
(Продолжает.) С детства я любил худую, заношенную одежду. Новенькая меня всегда жала, теснила, даже невыносима была. Просто я не имею формы. Какой-то комок или мочалка. Я наименее рожденный человек, как бы еще лежу в утробе матери и слушаю райские напевы, вечно как бы слышу музыку – это моя особенность. На кой черт мне интересная физиономия или еще новое платье, когда я сам в себе бесконечно интересен, а по душе – бесконечно стар, опытен, точно мне тысяча лет, и вместе – юн, как совершенный ребенок…
Михаил подходит к Розанову, обнимает его.
Михаил. Ты в самом деле так бываешь похож на дитя.
Квартира Сусловой.
Суслова сидит с книгой. С улицы входит Розанов. Снимает верхнюю одежду.
