– Ты из чьих будешь-то? – спросил дед, прищурившись с легкой улыбкой.
– Циммерманнский, – ответил Иосиф. – Село Шёнхен, Самарская волость.
– Незнакомо мне… Не довелось бывать в тех краях.
– Наши в тридцатые, в голод, спасались в Ставрополье, – сказал он, будто оправдываясь. – Потом их оттуда выслали в Казахстан, а отца в трудармию. Я то сам в Поволжье никогда не бывал. Родился уже здесь, в Аккемире.
Густав нахмурился, нервно провел рукой по своей медной бороде. Помолчал, глядя в одну точку, и заговорил глухим, будто придавленным голосом:
– Голод… Wolga… Ты, сынок, правильно сказал – спасались, retten sich mussten мы. А кто не успел – den hat der Teufel geholt, как говорится. Я тогда был еще ein Knabe, пацан, но so was vergisst man nicht… Люди пухли прямо на глазах. Erst die Katzen… dann собак ели… а потом и вовсе кору с деревьев сдирали.
Он вздохнул, потер ладонью лоб, как будто стирая что-то, въевшееся в память.
– Помню, одна Frau пришла к нам, просила хоть корочку. А у нас самих – две картошки на шестерых. Meine Mutter заплакала, а Vater сказал: «Wenn wir teilen – sterben wir zusammen». И не дал… А утром она уже лежала – tot, окоченевшая, у соседского забора.
Голос его осел. Даже дети притихли, уловив что-то неведомое, взрослое. Густав налил еще. На этот раз себе и Иосифу – молча, не глядя. Собеседник понял: это был тост по всем тем, кого больше нет.
– Мне о голоде в Поволжье баба Маля рассказывала. Правда, она мне не родная. Я ж круглый сирота… – голос Иосифа слегка дрогнул. В тот момент сердце сжалось от боли. Он вдруг ясно представил, как Амалия, в стареньком переднике, копает картошку на огороде. Солнце палит, а она, согнувшись, в одиночестве возится в земле – твердой, как камень, иссохшей и потресканной от жары.
Он молча опрокинул стопку водки и занюхал крепелем, стараясь заглушить ком в горле.
– Она лютеранка. Из Гуссенбаха.
Как по команде, в купе наступила полная тишина. Шумная прежде семья мгновенно стихла, переглядываясь между собой. Даже ложки зависли над тарелками.
– А какой Гуссенбах? – хрипловато спросил опа Густав, прищурившись. – Правобережный или Новый?
В его голосе прозвучало что-то особенное – не просто интерес.
– А разве их было два? – удивился Иосиф. – Баба Маля говорила об одном. Тот, что на берегу реки Медведица.
– Наш! – воскликнули чуть ли не хором Мюллеры, закивав и снова оживленно заговорив друг с другом.
– А как у нее фамилия? – спросил кто-то из женщин.
– Лейс, – ответил Иосиф.
– Соседями были! – воскликнул опа Густав, хлопнув ладонью по колену.
И тут же зааплодировала – считай, что половина вагона: кто хлопал в ладоши, кто стучал стаканами по столу. Повсюду – улыбки, веселые голоса, возгласы одобрения. Шумная радость прокатилась по купе, словно кто-то наконец-то вернул в круг потерянного члена большой семьи. Старший сын Густава, Вальдемар, уже наливал «за встречу», ловко разливая по граненым стаканам. Его жена, Эмилия, с теплой улыбкой пододвинула Иосифу тарелку с нарезанной колбасой и по-доброму словно своему сыну, взъерошила ему чуб.
Один из детей, карапуз с пухлыми щечками и озорным взглядом, без всякого стеснения полез к Иосифу на колени, устроился поудобнее и уставился на него снизу вверх, как будто знал его всю жизнь.
– У Лейсов там, знаешь ли, был полнейший матриархат, – начал Густав, почесав свою медную бороду. – Всего-то два мужика на всю семью, остальное – Frau’n да дефченки… Целая стая. Амалию я, честно сказать, не помню. Хотя наверняка каждый день на улице встречались. Ну, сами понимаешь – дефчата как воробьи: снуют, щебечут… попробуй запомни.
