Он откинулся на спинку, взгляд стал мягче, голос – чуть грубее, но с теплом:
– Добрая женщина не может просто так скурвиться. Если в человеке было настоящее – оно не исчезает, просто прячется под обидами, болью, возрастом.
Береги ее в себе. Не обиду – а память. С благодарностью. Она тебя вытащила из ямы. А ты теперь – иди дальше. И неси ее в себе. Вот и все.
Иосиф впервые за весь разговор слабо улыбнулся. А потом, будто вспомнив, окинув взглядом большую семью, спросил:
– А вы куда это полным составом едете?
В этот момент в купе стало подозрительно тихо. Все Мюллеры, до того оживленные, вдруг притихли и переглянулись. Возникла странная пауза.
– Давайте уже спать, – неожиданно велел Густав, с таким тоном, что возражать не хотелось. – Завтра новый день. Еще наговоримся…
***
Он проснулся, как всегда, рано. Солнце, поднимающееся по правую сторону движения поезда, уже высунулось из-за горизонта и заливало купе теплым, золотистым светом. Поезд ритмично отстукивал свои километры. Пассажиры еще спали.
Лишь опа Густав сидел на нижней полке, методично набивая махоркой свою трубку. Старец, видимо, почувствовал взгляд Иосифа – повернул голову, кивнул молча, как старому знакомому, и жестом поманил к выходу, в сторону тамбура.
Стараясь не потревожить тишину, они прошли мимо спящих пассажиров и заспанной проводницы, копошившейся у титана, где уже начинала закипать вода для утреннего чая. Вагоны скрипели, гудели, дышали теплом и сном.
Опа Густав прикурил трубку, сделал пару коротких затяжек и, чуть прищурившись сквозь легкую дымку, произнес почти шепотом:
– Хочу тебе одну нашу тайну открыть, Junge.
Иосиф сразу насторожился. Он невольно обвел взглядом тамбур, потом заглянул в окно межвагонной двери. Вблизи никого. Только шум колес и редкие покачивания вагона.
– Мы сваливаем за бугор. В Германию.
Иосиф вздрогнул, будто услышал что-то запретное. Голос его тоже стал почти неслышным:
– А вас… выпустят?
Медная борода старика затряслась от сдерживаемого смеха. Хотя момент вроде бы был не подходящий, но он все равно хмыкнул, глядя на парня с неожиданной теплотой.
– Пять лет назад, – начал он, пуская клуб дыма, – я сам себе это спросил. Wir lebten damals noch in Sibirien – в Сибири мы жили. После трудармии на Волгу возвращение нам не было, запрешено, но и смысла особого не было. Так мы и остались. В Минусинске. Прожили там почти фсю жизнь.
Он сделал еще одну затяжку, постучал по трубке ногтем, словно пробуждая в ней память.
– И вот однажды поняли: нам нужно уехать. Ради Kinder и Enkel. Не für нас самих – уже поздно. А für них. Там, в тех местах, где нас держали, только за то, что мы по нацио… национальности немцы, – он выделил слово с еле уловимой горечью, – ничего хорошего не будет.
– Мы тогда съездили в Москву, в посольство ФРГ. Все выспросили, узнали, документы получили. Бумага официальная – Zusage zur Aufnahme, они это называют. Германия была готова нас принять.
Он замолчал на миг, втянул воздух сквозь трубку, которая затухала. Потом продолжил уже тише:
– Мы боялись даже своим сказать… А тут пришлось по фсем отделам Красноярска – конторам, бюро, кабинетам. Справки, разрешения… Фиг вам! Три года бюрократии – и ноль движения.
Он усмехнулся, но глаза оставались серьезными.
– Тогда нам добрые Leute подсказали: выехать из СССР можно только с двух мест. Из Чирчика – там быстро, но фсе решается за деньги. И из Эстонии – там дольше, но люди помогают einfach aus Sympathie, по-человечески.
