Он замолчал, задумался на секунду, потом добавил, уже с теплотой:
– Но знаешь что? Ты не сломался. А значит – в тебе крепкая порода. И от матери, и от отца, и от тех, кто с Ставрополья в Аккемир попал. Вот таких людей в Германии и ждут. Не за богатство – за стойкость.
Густав уже собирался войти из тамбура обратно в вагон, когда вдруг остановился на полпути, прищурился и, обернувшись, заговорщически подмигнул:
– Ты только никому. Ни слова. Понял? Делай вид, что не знаешь нашу цель. Я при фсех скажу, будто мы в мавзолей на Красную площадь едем – поглядеть, как Ленин там лежит, не замерз ли.
Иосиф в ответ поднял руку, сделал вид, будто запирает рот на ключ, а потом с серьезной миной кинул невидимый ключ в окно. Густав фыркнул, едва не рассмеявшись вслух, и скрылся за дверью вагона.
***
Не сидится. Не неймется. В висках стучит, словно сердце переселилось туда. Дышать тяжело – когда знаешь больше, чем можно сказать. После душевной беседы в тамбуре, разговор в купе как-то не клеился. Все будто отдалились, притихли.
Позавтракав наспех, Иосиф забрался на верхнюю полку и прикинулся спящим. Для убедительности пожаловался: мол, с похмелья болит голова – не до общения.
По воспитанию, по заложенному с детства образу мышления, он – пионер, комсомолец, будущий строитель светлого будущего – должен был осуждать семью Мюллеров. Все, чему его учили на линейках, в классах, на сборах, твердило: эмиграция – это предательство, бегство от Родины. Это – шаг назад, слабость, трусость.
На мгновение даже мелькнула мысль: а не найти ли в поезде милиционера и не доложить ли о «тайных замыслах немецких пассажиров»? По закону – обязан. По логике идеологии – единственно правильный поступок.
Но вместо ясности внутри все путалось. Парень не мог успокоиться. Казалось, что он – единственный, кто знает, и потому должен что-то сделать, остановить эту солнечную, шумную, конопатую семью, прежде чем те совершат роковую ошибку.
Они ведь улыбаются, шутят с детьми, умудряются варить яйца у титана, раз за разом меняя кипяченую воду – словно все в порядке. Будто это просто поездка, просто дорога – из одного пункта в другой. Но Иосиф знал: за окном – не просто пейзаж, а приближающаяся граница. Кардон. Черта, после которой – нет пути назад. После которой начинается другая жизнь. Или не начинается вовсе.
С каждой минутой приближение этой черты ощущалось все острее. И каждый их шаг, каждый взгляд, каждая сумка или чемодан, каждая сдержанная реплика – все это било в душу Иосифа тревожным набатом: остановитесь! Одумайтесь, не идите дальше. Еще не поздно. Еще можно свернуть…
С другой стороны, память, как упрямая река, вытаскивала свои обломки. Он вспомнил, как еще в школе, кто-то из одноклассников в ссоре бросил ему:
– Недобитый Фриц!
В другой раз обозвали фашистом – просто так, потому что фамилия звучала не по-русски, потому что «немец».
Он ведь и сам играл в войнушки, бежал с палкой-автоматом, крича русское «Ура!» против выдуманных гитлеровцев. Он был на стороне «наших». Хотел быть своим. Всегда…
Невольно всплыли воспоминания о первом паспорте. Ученикам 9А паспорта оформляли по алфавиту – вызывали группами прямо с уроков в сельсовет. Возвращались возбужденные, обсуждали новые отчества:
– Мырзашевна! – хихикала Служан.
– Анар Мухамбеткалиевич! – громко выговаривал высокий парень.
– Жаляйка Мергенбаиха! – пищала девочка в платке.
