А о чем спорить? Мы оба любили путешествия и все излишки, которые у нас образовывались, откладывали на поездки. Мы оба считали, что экономить на здоровье, обуви и питании – последнее дело. Мы оба считали естественным и нормальным, что обсуждаем свои траты и легко договариваемся. Миша приходил в ужас, когда я ему рассказывала про своих подруг, у которых с мужьями были раздельные бюджеты, а потом они оказывались в декрете и жили на свои накопления, искали подработки или мучились необходимостью просить что-то у мужа.
Миша ни разу не упрекнул меня в том, что я зарабатываю намного меньше него. Он говорил: «Просто мне однажды повезло, а потом я двадцать лет проработал на одном месте и дорос до такого уровня». При этом он последовательно уговаривал меня снижать нагрузку, не считаясь с потерей части дохода. Когда мы встретились, я работала по двенадцать часов в день плюс подработка, он уговорил меня перейти на восемь часов, потом на шесть. Он не говорил «я хочу больше твоего внимания» или «больше занимайся домом», нет. Он переживал, что я устаю, что мне после работы вообще ничего не хочется. Он понимал, что новости – это очень токсично. Миша уговорил меня уйти на фриланс, самой определять темы для публикаций и регулировать нагрузку. Он говорил: «Мы справимся, если нужно будет, я возьму подработку, а ты попробуй, как тебе будет лучше».
Когда Миши не стало, я немного паниковала: как же я справлюсь без него? На что мы будем жить? А потом сделала усилие над собой и не стала идти на кабальные условия за маленькую, но стабильную зарплату. И это оказалось правильно: к тому времени, когда я была уже готова, пришли новые проекты, те, что меня радуют и наполняют, а не опустошают. И я каждый день благодарю Мишу, что он научил меня этому.
Думаю, это он присматривает. Ему всегда было важно контролировать. В хорошем смысле, ну вы понимаете.
Когда-то давно, когда мы еще не были помолвлены, Миша придумал инстаграм для моих тапочек. Я рассказывала ему про своего духовника и сказала: «Ты понимаешь, это такой человек, который в кладовке под самой крышей хранит для меня тапочки и ждет, что я приеду и буду в них ходить».
Миша не понял, пришлось объяснять подробнее. Я рассказала, что годами снимала квартиру рядом с родителями – или через подъезд, или в соседнем квартале. Чтобы быть рядом, помогать, заходить почаще. Но однажды, когда добрейший иеромонах, к которому я собиралась в скит в тверской глуши, сказал, что очень меня ждет и даже купил тапочки, чтобы мне не нужно было везти свои, осознала, что в родительском доме у меня нет своих тапочек.
Есть тапочки моей дочки, они регулярно обновляются. Есть тапочки моего младшего брата, который с семнадцати лет жил в другом городе, а потом вовсе уехал в Европу. Есть тапочки его жены, которая приезжала к родителям не помню сколько раз, два или три. Были общие гостевые, но моих – не было.
Мне было горько понять и принять свое отсутствие в доме родителей. То, что там нет моих тапочек, моего полотенца (у братика и его жены есть), моих фотографий на стенах. Я даже как-то – не помню, перед днем рождения или Новым годом, – когда мать спросила, что я хочу в подарок, сказала: «Купите мне тапочки, чтобы они были мои и стояли в прихожей». Но она отказалась: «Если тебе так надо, сама купи и принеси».
Вот это объяснение Миша хорошо понял. Он несколько лет прожил неприкаянно и одиноко, не имея своего угла – и своих домашних тапочек. Все его вещи умещались в перемотанную скотчем коробку под столом, и никто в целом свете не ждал его домой.
