Усаживаю её на заднее пассажирское сиденье, сам обхожу машину и тоже сажусь сзади.
– Александр Германович звонил, беспокоится… – сообщает Василий.
– Отвезем сначала девушку, потом уже домой.
– Как скажете, Герман Александрович. Куда ехать?
Третьякова тихим, бесцветным голосом называет адрес где-то в центре города. И потом всю дорогу молчит. Отвернувшись, смотрит в окно. Я, собственно, тоже.
Спустя время мы, попетляв по дворам, останавливаемся у какого-то деревянного барака.
В городе еще полно таких убогих деревяшек, почерневших от времени и вросших в землю. В том числе и в центре. Но я не ожидал, что Третьякова живет в таком вот… ладно, доме.
– Как ты? – спрашиваю ее напоследок.
Третьякова поворачивается ко мне и ничего не отвечает. Ей и не нужно отвечать – всё по лицу видно. Оно у нее как маска. Застывшее в своем горе. Я тоже смотрю на нее, и чувствую, как сжимается горло.
– Спасибо, что довезли, – наконец глухо произносит она и выходит.
– Подожди, – говорю Василию. А сам слежу, как она нетвердым шагом идет к дому, как тяжело поднимается на крыльцо, затем темноту на миг рассекает желтый свет – это распахивается дверь на первом этаже. Ее силуэт мелькает в последний раз и растворяется. Снова становится темно.
Её уже нет здесь, а в груди все еще ноет.
– Поехали.
Через полчаса въезжаем во двор дома. Василий, вижу, нервничает. Даже догадываюсь из-за чего. А попросить не может, стыдно. В другой раз я бы промолчал, сделал бы вид, что ничего не замечаю, но Третьякова сегодня вскрыла меня не хуже, чем я ее Петю.
– Не переживай, отец ничего про аварию не узнает, – бросаю ему, выходя.
– Спасибо! – с чувством отвечает Василий.
29. 29. Герман
У отца поразительное чутье. Я захожу домой, и он сразу пристает с расспросами:
– Герман, с тобой все в порядке? Ничего плохого не случилось? А то мне как-то беспокойно на душе было. Сидел вроде, ничего, а потом вдруг заскребло. Василию даже звонил. Точно все хорошо?
– Да, – я раскидываю руки, мол, посмотри и убедись.
– Ну хорошо.
Позже за ужином опять одолевает: как день прошел? Что было? Почему такой задумчивый? Почему плохо ешь? Не заболел?
Есть действительно не хочется, ковыряюсь через силу. А перед глазами так и стоит измученное лицо Третьяковой. И весь вечер только об этом все мысли.
Я ведь в общем-то понимал, что все это для нее будет малоприятно, но особо не задумывался. То есть вообще об этом не думал поначалу. Был к ней интерес, был азарт доказать, что она неправа и спустить ее на землю. А на Чернышова в тот момент вообще было плевать. Потом уже он стал бесить все сильнее и сильнее. Да и она начала раздражать тем, что так слепа. Что не видела очевидного. Что носилась с ним, как с писаной торбой и постоянно как дура навязывалась к нему: Петя – то, Петя – сё, пойдем со мной, Петя… Тогда как он под смешки наших кривил физиономию, мол, как она его уже достала. А за ее спиной и вовсе полуоправдывался-полухвастался:
– Да че я сделаю, пацаны? Видите же, что Ленка сама за мной таскается.
– А кто ее мацал, а? – припомнил Шатохин.
– И что с того? Это вообще другое. Ты бы отказался помацать девчонку, если она сама на тебя вешается? – отбивался Чернышов.
– Я бы – точно не отказался, – ответил за Шатохина Ямпольский. – Третьякова твоя, конечно, лютый колхоз, но так-то симпотная. Я бы ее не только помацал… А она как, норм сосется?
– Да ниче так… – промямлил Черный.
