Война бушевала, и, по воспоминаниям Жирара, его высокородная мать предпринимала героические усилия, чтобы при скудном распределении по карточкам добыть для семьи продовольствие. Она проявляла большую ловкость, и Жирары никогда не голодали. Зелень и фрукты в город поступали только из садов и огородов, оливковое масло было в изобилии. Семейству все еще удавалось отражать натиск войны, оно собиралось у радиоприемника, чтобы слушать передачи Би-би-си на французском языке.
«Во Франции в первые годы оккупации продовольствие становилось дефицитом, но ничего трагического в этой ситуации не было, – разъяснил мне Жирар. – Би-би-си – это была важнейшая церемония всего дня, в восемь часов. Ее глушили немцы, а может, и французы, но поймать Би-би-си все-таки удавалось. Удавалось всем. Помехи от глушилок ты слышал как бы вдалеке. Никакой опасности это не несло. Во Франции под оккупацией было не так, как в Польше».
Он преуменьшал масштабы коллаборационизма, утверждая, что 95% населения всецело симпатизировали странам антигитлеровской коалиции и дожидались высадки их войск, хотя и признавал, что поддержка была не очень активной. В других источниках, говорил он, «часто твердят, что юг Франции был весьма провишистским, но это преувеличение. Да, конечно, песню „Maréchal, nous voilà!“ („Маршал, мы здесь!“)29 сочинили в Авиньоне, и ее автор – авиньонец. Но в кинотеатрах вообще-то освистывали нацистов. Думаю, в этом отношении „Печаль и жалость“30 вводит зрителей в заблуждение. В кино люди открыто аплодировали Англии, а позднее – русским. Они не оказывали активного сопротивления, но желали победы союзникам – бесспорно, слишком пассивно, но с большим чувством. Наши шутки про отдавание чести флагу, очевидно, замышлялись как насмешка над режимом. В моей компании все были против Виши»31.
Надвигавшуюся катастрофу мало кто предчувствовал. Возможно, лучше всего это объяснил Жирар несколькими годами позже – он написал, что никто не воспринимал 1940 год как финальную главу, как последнее слово во франко-германской наследственной вражде: «Эти люди ни за что бы не поверили, что безумцы из Нюрнберга могут по своему капризу формировать Европу. Когда Франция – а они ведь думали, что у нее аллергия на болезнь нацизма, – сдалась Гитлеру, они отказывались считать эту капитуляцию окончательной». Возможно, это был способ одержать верх над победителями и отказать Гитлеру в победе: «По их оценкам, олицетворяемый Францией тип интеллектуальной жизни настолько превосходил нацизм, что они отказывались признавать, что фашистская жестокость может рано или поздно растоптать этот тип жизни или переманить его на свою сторону»32.
Будущее Жирара оставалось под вопросом. В 1941 году у него появилось желание сдать вступительный экзамен в Высшую нормальную школу – самую престижную из всех grandes écoles. «И поэтому я поехал в Лион, чтобы пройти hypokhâgne [обучение на первом курсе отделения, где готовили к вступительным экзаменам в Высшую нормальную школу – Примеч. авт.]. Но через несколько недель уехал восвояси. Дело было в начале оккупации, были материальные проблемы. Питались мы плохо. Хейзинг33 – вот что было вконец невыносимо. Я вновь обнаружил у себя страх перед школой, который испытывал в детстве. Я приехал домой, сказал матери: „Невозможно, я не могу этим заниматься“. Так я отказался от идеи поступить в Нормальную школу».
