Местные жители позже рассказали Сэму, что нацисты буквально наводнили город. Они рыскали по улицам. Через громкоговорители разносился приказ: всем евреям немедленно собраться на рыночной площади. Вооруженные нацисты прочесывали дома в поисках спрятавшихся евреев.
Голос Сэма дрогнул, и ему пришлось откашляться.
Перл слушаться не стала. Германские солдаты, напившиеся водки в ближайшей лавке, ворвались в ее дом и обнаружили там одну ее. Две семьи – восемь Раковских и Банахов – исчезли. Нацисты выволокли Перл на улицу. На глазах соседей они расстреляли ее из автоматов. Люди запомнили это надолго: убить Перл было нелегко. Она рухнула на землю, потрясая кулаком и проклиная своих мучителей.
Я вздрогнула. Снова включили свет, а я не могла пошевелиться. Я повела себя как плохая гостья – даже не предложила помочь помыть посуду. Я смотрела на свои каракули на салфетке: эти слова я не могла ни произнести, ни записать правильно. Пока Сэм рассказывал, я пыталась записывать имена, даты и названия мест, словно это были падающие звезды, которые могли исчезнуть, если я их не запишу. Трагическая кончина прабабушки наполнила меня гордостью и ужасом.
Энергия Сэма была невероятно заразительной – словно спящий проснулся.
Я уже успела поработать в двух газетах, писала о самых разных преступлениях – об организованной преступности, сексуальном насилии со стороны священников, коррумпированном судье, который смягчил приговор наркодилеру в обмен на «Мерседес». Но эти салфетки перевернули мою жизнь. Я целиком сосредоточилась на Сэме и поразительной неизвестной истории моей собственной семьи.
В середине 1980-х годов мир обратил, наконец, внимание на тех, кто пережил холокост. Я присутствовала на выступлении Эли Визеля, где он сказал: «Слушайте выживших». Я принялась донимать Сэма, пока он не согласился рассказать о пережитом в годы холокоста для воскресного журнала. Это было его первое в жизни интервью. Мы сидели за застеленным белой скатертью столом и говорили, говорили, говорили без конца. Я вернула его на страшный путь. Он вскрыл воспоминания, которые хотел запечатать навсегда. Все детали его рассказов и поразительное внимание к точности меня просто поражали. Он ничего не приукрасил.
Я забыла о том, что я – криминальный репортер. Я задавала вопросы тоненьким детским голосом – когда я расшифровывала записи, собственный голос меня поразил. А он отвечал спокойно и ровно: «Видишь ли, дорогая…» Потом я принялась донимать его, чтобы он заполнил пробелы и помог мне все понять. Он сопротивлялся. Каждый ответ начинался со слов: «Нет, нет…» Но со временем я поняла, что эти «нет» давали ему возможность собраться с мыслями. Мне постоянно хотелось узнать, как все выглядело, пахло, ощущалось. Но Сэм, по природе ли своей или по жизненному опыту, помнил действия, а не цвета.
В этих интервью он познакомил меня со всей семьей, которая осенью 1942 года два месяца пряталась в амбаре. Немцы выкуривали евреев из укрытий и казнили без промедления. Отец Сэма решил, что безопаснее будет перебраться в краковское гетто, в тридцати милях от их убежища. Его благородный друг, с которым они сдружились в годы службы в польской армии, помог добраться до гетто. Восемь Раковских и Банахов, одетых по-крестьянски, на конной повозке въехали в Краков и спрыгнули, немного не доехав до гетто. Но вещи свои забрать они не успели: возчик мгновенно погнал лошадей прочь.
