защити от восставших на меня.
Укрой от людей, делающих беззаконие;
спаси от кровожадных.
Сильные воины собираются на меня,
подстерегают душу мою безгрешную.
Без вины моей сбегаются и вооружаются…»
– За что? – не понял раб.
– За веру.
– За какую?
– Саул с придворными поклоняется языческим идолам, а Давид – Господу. Поэтому они ненавидят псалмопевца, хотят убить его.
– Коли боги плохие, их надо высечь плетью и кинуть на землю в холодное сырое место, как у нас в трюме, тогда они станут послушными, начнут помогать людям. Зачем убивать друг друга из-за духов?
– Сколько раз тебе говорить? – рассердился монах. – Бог христиан – самый сильный! Нельзя плевать или сморкаться на Его изображение. За это Он карает смертью. Человек не в силах изменить волю Всевышнего. Наш удел – покоряться Ему! Понял?
– Да, но только не Бог наказывает людей, а хозяин. Это он приказал убить врагов.
– Я вторую неделю читаю Священное Писание, объясняю догматы католической Церкви, а ты как был дикарем, так и остался. Неужели на тебя не снизошла Благодать Божия?
– Никто на меня не спустился, – признался слуга и попросил прочитать о пальме.
– Хорошо, – сдался Антоний, – но потом вернемся к псалмам, выучим целую книжку!
Малаец не возразил. Монах пошелестел помятыми страницами, отыскал нужную главу, воскликнул мальчишеским голосом:
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!
Твои голубиные глаза под кудрями твоими.
Волосы, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
Зубы, как стадо выходящих из купальни стриженых овец,
У которых по паре ягнят, и бесплодной нет между ними.
Губы твои, как алая лента; и уста любезны.
Ланиты под кудрями, как половинки гранатового яблока.
Шея, как сооруженный для оружий столп Давидов.
Тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных.
Два сосца, как пасущиеся между лилиями двойни молодой серны.
Доколе день дышит прохладою, и убегают тени,
Я пойду на мирровую гору, на холм фимиама.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, пятна нет на тебе…»
(Песн. П. 4, 1–7).
– Ха-ха-ха! – раздался голос Барбосы. – Я вижу, ты выздоровел, коли читаешь про любовь! – смеялся Дуарте у порога адмиральской каюты. Он обернулся к малайцу и брезгливо добавил: – У, нарядился, дикарь! Брысь со стула! Принеси ужин, сейчас хозяин пожалует!
– Мы изучаем Библию, – покраснел Антоний, – псалмы, Евангелия…
– Сосцы серны, лилии, пятна… – продолжил Дуарте. – Не припомню их в Новом Завете. Оглох, краснокожий? – повысил голос на слугу. – Готовь ужин!
Энрике нарочито медленно поднялся со стула, гордо выпрямился, с достоинством поправил лоснившийся от сала халат, сложил руки на груди, встал у входа.
– Вон отсюда, собака! – заревел Барбоса.
– Мне велено неотступно следить за учителем, – заявил раб, отворачиваясь от капитана.
– Чего шумишь? – адмирал появился на пороге. – Опять ругаешь раба? Если бы он всех слушался, я бы утопил его в море.
– Энрике тоже человек, – заступился за слугу Антоний.
– Отстань, святоша! – перебил Дуарте. – Он воспримет равенство по-своему, возомнит о себе черт знает что.
– Словом Божьим человека не испортишь! Оно поднимает людей на ноги, дает силы, препятствует злу.
– Фернандо, ты звал меня на ужин или на проповедь? – недоумевал капитан.
– Молодец, Антоний! – похвалил адмирал. – Вновь обретаешь разум.
– Я не терял его, это вас покинула Добродетель.
– Опять за старое… – вмешался шурин. – Надоело все, хочу есть!
